— Так-то так, — сказал я, закуривая. — Но только вот… ради прогресса проливать реки крови…

— А что прикажешь делать с реакционным классом, который тормозит поступательное движение?

— По-моему, человеку трудно понять, что он должен погибнуть, чтобы не тормозить прогресс.

— Странно рассуждаешь, Земсков. Ты же историк.

— Какой я историк, товарищ капитан третьего ранга? Я катерник.

— Разве ты не участвовал в убийстве людей? Сколько кораблей потопил твой катер?

— Так эти люди на нас напали! Мы защищали страну от фашистов!

— Точно! Вот тебе и пролитие крови ради прогресса. — Бухтояров усмехнулся, довольный, что нашел верный аргумент. — Кстати, — сказал он, когда я уже откозырял, прощаясь, — зайди ко мне завтра в политотдел.

Ради прогресса, думал я, неторопливо идя к казарме и глядя, как пылает небо за косой, в том месте, куда скатилось долгое летнее солнце. Книжная наука имеет дело с народами, классами, массами. Но когда на твоих глазах падает, простреленный автоматной очередью, маленький Ерема… когда ты видишь, как играют отсветы огня в мертвых белках Рябоконя… ты никогда уже это не забудешь — сколько бы мудрых томов ни одолел… Разве массы состоят не из нас — маленьких и незаметных? Почему же прогресс так безжалостен к отдельно взятому человеку?

«Здравствуй Борис! Я тебе пишу потому что срочное дело. Мне товарищ один написал с которым страдали в плену что нашелся Ефим Литвак. Их в августе 44 г. увезли с Валги в Ригу там погрузили на пароход отправили в Германию порт Готенхаф. Там сразу в вагоны и привезли в г. Мозбург. В этом лагере мерли от сильного истощения уже неимели надежду, а через 2 месяца кто остался жив 47 человек перевезли в другой лагерь около города Авзбур. Тут в лагере было всего 130 чел., а рядом был лагерь наших девушек которых завезли в Германию, они помогали чем могли хлеб давали нашим. Ефим был чуть живой. Наш общий товарищ пишет Ефим уже и хлеб не кушал говорил все равно помирать. 28 апреля этот лагерь в Авзбуре освободили американцы. Скоро приехал наш представитель майор. Американцы наших пленных всех передали советским военным властям. Привезли в Дрезден всех переписали кто откуда в каких был лагерях. С Дрездена увезли в Ковель. Они там теперь проходят проверку. Мне товарищ написал на ленинградский адрес, я ему еще в Эстонии говорил этот адрес напиши если что. Ефим тоже адрес помнил, но теперь у него что-то с головой заговаривается забывает. Товарищ пишет, что на Ефима нет никаких справок, где служил, где воевал, надо ему помочь. Борис может ты и еще кто из гангутцев которые от нас не воротят нос напишет про Ефима. Дескать знаю ефрейтора Литвака по десантному отряду на Ханко в 41 г. как храброго бойца и так далее. Думаю ты не забыл каким он был бойцом без страха. До десантного отряда он служил в 8 жел. дор. батальоне. Напиши Борис сделаеш доброе дело. Куда надо писать не знаю, но думаю в Министерство Обороны оттуда перешлют куда надо. Я тебе названия городов написал как мне в письме товарищ писал, может не совсем правильно. Если можно проверь. А я из армии уволен подчистую нога срослась неправильно хромаю. Пока живу у матери в Л-де но трудности с устройством на работу, не знаю что дальше будет, может придется уехать куда. Помнишь Борис как мы на Гангуте когда-то отрезанные от большой земли верили в победу и вот достигли. Это самое главное, остальное стерпим. Остаюсь твой товарищ по десанту Безверхов Андрей».

Что бы я делал без рассудительного, спокойного Шунтикова? Схватив письмо, я побежал к нему в санчасть. Мы внимательно прочитали и обсудили. Было ясно: надо писать в защиту Ефима. Что и кому? Я с ходу стал набрасывать текст, а Иоганн Себастьян, щуря скифские глаза, придерживал мой пылкий слог. Потом мы отправились в Пиллау к Ушкало, но в сером доме на окраине города теперь были зенитчики, а морпехота, как нам сказали, куда-то переехала. Хорошо хоть, что Сашку Игнатьева удалось найти, — он как раз собирался уезжать в Таллин, в редакцию свою. Мы отыскали его в политотделе ЮЗМОРа, и он, прочитав мой текст, стал его править, усиливая и возвышая стиль. Получилось хорошо. Да что ж говорить, Ефим Литвак действительно был одним из отважнейших бойцов Гангута. На карте Европы мы уточнили его мученический маршрут. Готенхаф был, очевидно, Гдыней, которую немцы называли Готенхафен. Авзбур — это, наверное, Аугсбург. Только Мозбург — или город с созвучным названием — мы на карте не нашли. Ну да ладно.

В канцелярии Сашка попросил служивого, сидевшего за пишмашинкой, перепечатать письмо. Мы подписались — главстаршина Игнатьев и двое старшин первой статьи, Шунтиков и я, — поставили номера своих войсковых частей. Три гангутца написали в защиту четвертого, попавшего в беду. Правильно? Правильно.

На почте, отправив письмо в Москву, в Министерство обороны, мы простились с Сашкой и пошли по Гвардейскому проспекту к себе в Квакенбург. Солнце жарило вовсю. Вдоль проспекта черный паровоз, пыхтя, тащил к станции состав. Возле военторговской столовой, недавно открытой в конце Гвардейского проспекта и почему-то получившей у здешних остряков прозвище «Аддис-Абеба», мы нагнали невысокого плотного старшего лейтенанта. Он снял фуражку и вытер платком плешь, увенчанную надо лбом одиноким хохолком.

— Здравия желаю, товарищ старлей! — гаркнул я обрадованно.

— А, это ты, — сказал Виктор Плоский. — Вечно попадаешься по дороге.

Он поздоровался за руку со мной и с Шунтиковым и предложил зайти в столовую поужинать. Шунтиков отказался и потопал дальше к переезду. А мне хотелось поговорить с Виктором. Мы вошли в полутемное помещение «Аддис-Абебы» и сели за столик, накрытый зеленой клеенкой.

— Ну что, — спросил Виктор, положив фуражку на угол стола, — отвоевался, трюфлик?

Я засмеялся, услышав давнее прозвище. С удовольствием смотрел на старого друга, насмешливо пошевеливающего тараканьими, вновь отращенными усами. Как здорово, что мы выжили и вот встретились в городе Пиллау под горячим солнцем наступившего мирного времени. Коренастая официантка подала нам твердые, холодные котлеты с теплой тушеной капустой и компот.

— Слава военторгу, — проворчал Виктор, с трудом вонзив в котлету вилку. — Ну что, когда в Питер? Или собираешься еще послужить отечеству?

— Собираюсь, — кивнул я, осторожно пробуя котлету. Вкус у нее был примерно как у телеграфного столба. — Понимаешь, какое дело, я теперь отец семейства, у меня сын родился.

— О-о! — Впервые за годы, что я знал Виктора Плоского, он выглядел удивленным. — Когда ты успел? С тебя причитается выпивка. Нет, не сейчас. Когда в другой раз встретимся.

— А где мы встретимся? — спросил я.

Но он, усердно жуя котлету, оставил вопрос без ответа. Я продолжал развивать мысль: поскольку у меня теперь семья, вправе ли я вернуться на учебу в университет? Невозможно ведь жить на стипендии — мою и жены. Так? Значит, надо идти в офицеры.

— Как посоветуешь, Виктор?

— Фу! — Он, положив вилку с недоеденной котлетой, расстегнул воротник кителя, вытер потную шею. — Аж скулы сводит от тяжелой работы. Чего тут советовать? Иди в военно-морское училище.

— Понимаешь, мне как-то… ну, не очень хочется…

— Тогда не иди, — сказал он спокойно.

— Вот теперь, когда ты посоветовал, мне все стало ясно. Спасибо. — Я тоже отвалился от стола, признав свое поражение в схватке с военторгом. — Виктор, я получил письмо от твоего братца. У него трудности с устройством на работу.

— Знаю.

— Нельзя ему помочь?

Виктор Плоский медленно, с видимым отвращением ел тушеную капусту и не выказывал намерения ответить на мой вопрос. Не нравилась мне эта его манера. Ужасно хотелось узнать, что теперь делает Виктор в своей жизни, полной, как я думал, захватывающих приключений. Но, конечно, не стал спрашивать. Не положено. Я тоже принялся за капусту и снова — в сотый раз — стал обдумывать предложение, сделанное Бухтояровым.

На днях, когда я зашел к нему в политотдел, он, порывшись в ящике стола, извлек бумагу и прочел вслух, что ВИИЯЗ — военный институт иностранных языков — объявляет набор слушателей и просит рекомендовать из числа военнослужащих кандидатов с полным средним образованием, с достойным общественным лицом — ну и так далее. «По-моему, ты подходишь, Земсков, — сказал Бухтояров. — Образование есть. Член партии. Боевой катерник, комсорг отряда. Подходишь вроде. Или хочешь вернуться на истфак?» Я коротко изложил свои сомнения: конечно, надо возвратиться к прерванной учебе, но у меня теперь семья… «Вон какой ты быстрый, — заулыбался Бухтояров. — Ну что ж, о семье надо думать в первую голову. В общем, подумай, Земсков. Только не тяни, ясно?»