веревке и играющего на флейте, чтобы заработать себе ежевечерние гроши на пиво и

сигареты, ты пихнула в бок своего мужа, подняла бровь и прошептала ему на ухо: «До

чего только жизнь не доводит людей!» И вы скрылись в своем авто, подняли вверх

зеркальные стекла. Вечерело.

Наконец, иным утром, когда моя умница из хорошей семьи, моя благородная

Кристабель возвращается с ночной смены из нашей каменоломни, я говорю ей: «Нам надо

расстаться». Мне – по канату вниз, к постоянно высмеиваемой тобой мещанской

обыденности, к общественному транспорту, к простым женщинам, из-за которых не

прыгнешь выше головы, не сиганешь через шлагбаум. Ты считаешь меня слабаком,

трусом, предателем, презренным и конченным. Я хочу вернуть тебя туда, откуда взял, на

твое законное место. «Я не мебель!» - крикнешь ты и запустишь в меня ножом, который я

нашел воткнутым в дерево в Черносадовском лесу, когда впервые пошел туда за грибами.

«Не смей решать за меня, где мне лучше!» - крикнешь ты, упадешь на наш жалкий диван в

рабочем плаще и разрыдаешься. Я буду что-то вполголоса аргументировать, ты

пристрелишь меня одним глазом из-под подушки, прежде чем заплакать снова, на

несколько часов кряду.

Потом потянутся долгие дни агонии. Их будет всего десять. Я буду смотреть в потолок,

ты – беспрерывно плакать. Поочередные походы на кухню, чтобы поговорить по телефону

тебе – с мужем, мне – с женой. И ты, Кристабель, так отчаянно пытаешься воззвать к моей

логике, к рациональности, ты дергаешь меня и призываешь сконцентрироваться, я же

ртутью расползаюсь по липкому линолеуму, я говорю тебе, что я – ртуть, и что то, что в

моей голове – ртуть. Ты смотришь в чашку с чаем, ты больше не ходишь на работу, ты на

больничном, ты пишешь наши фамилии на пятнадцати языках на обоях, пока я хожу в

каменоломню на смены.

- Ртуть, Дантес? – однажды говоришь ты. - Как у тебя всегда все легко. Мне бы твою

ртуть. У меня никакой ртути. Только свинец. Свинцовые горы на плечах. Слышишь, как

хрустит? Вот-вот, и в голове, и на плечах – один свинец. Это почти физически тяжело.

А я не могу даже пошевелиться. Мы ходим в кафетерии на задворках Черных Садов, а

бытие утекает, подобно песку сквозь пальцы, прочь от нас, гремит железнодорожными

гробами на переездах, устукивая прочь, прочь от нас, мимо нас. И я начинаю плакать с

тобой, мы перестаем есть, теперь мы сидим на кухне и укорачиваем наши форменные

ремни. Я пишу смс своей жене, бог мой, как она по мне скучает. И бог мой, как я мог так

ошибиться и втянуть тебя во все это. Когда я возвращаюсь в комнату, ты уже спишь, я

обнимаю тебя и говорю во все твои тяжелые свинцовые горячеглазые сны: «Возвращайся

домой, Клеопатра».

Подписав документы о переходе на осенне-зимнюю навигацию, я иду домой вдоль

деревни, в которой до черта заборов, на этом месте я в сентябре выбил себе палец на ноге,

когда пнул с досады свой мобильный телефон, когда ты сказала, чтобы я катился к черту

вместе со своей женой. Я-то всегда старался хотя бы казаться либеральным, рулил

желтыми гоночными машинками на моем древнем компьютере, пока ты говорила по

телефону с Б. на кухне. Ты даже не сменила свой номер. Ты даже не собиралась менять

свой номер, а я всегда стремился выглядеть крайне либеральным и всё понимающим.

Датой, которую ты черным крестом вычеркиваешь в своем ежедневнике, я

возвращаюсь в наш дом после ночи в каменоломне, и не застаю в прихожей твоего серого

пальто и синего плаща. Не вижу твоих книг, гитар, пряжи; я сижу, не раздеваясь, на

тумбочке и думаю. Ты оставляешь мне на столе «Вместо письма» Маяковского (см.

Приложение 2). И я еле-еле его дочитываю, держа в руках тетрадный листочек, свинцово-

тяжелый, он ломает мои пальцы, он выбивает мои плечи, я прогибаюсь, сломанным

ураганным ветром шлагбаумом я ложусь на кровать, и начинается жизнь, и заканчивается

жизнь, и начинается жизнь.

* * *

«Уехала!

Как молоток

влетело в голову

отточенное слово,

вколочено напропалую!

- Задержите! Караул!

Не попрощался.

В Коджоры! –

Бегу по шпалам,

Кричу и падаю под ветер.

Все поезда

проносятся

над онемелым переносьем…»

(А.Крученых)

* * *

Я ничего не ем, и все подрезаю и подрезаю свой форменный ремень, думая, что есть

все-таки нужно, а то, не дай бог, не пройду медосмотр и меня уволят. Я превращаюсь в

шлагбаум на нашем первом переезде, у станции, ведущей прочь из Большого Города,

пригородные зеленые электрички, как раз моего любимого цвета, все тут мне по статусу и

по нраву. А ты – второй шлагбаум, тот, что выходит на шоссе в аэропорт и держит

назойливые авто на расстоянии от дорогобилетных экспрессов. На экспрессе теперь ты

ездишь на работу, я знаю, он идет прямиком от твоих белокаменных палат в Большом

Городе до каменоломни авиакомпании «Schmerz und Angst».

Клео появляется на работе спустя пару недель. Холеная и отдохнувшая, Клео покупает

в Duty free в Лондонском Хитроу, куда нас забрасывает судьба, алкоголь и парфюмерию,

Клео работает с удовольствием, делает подарки своему благоверному Б., она носит с

собой в каменоломню фарфоровую кружку с Моцартом, которую я раннее не видел у нее

в Черных Садах, она с ней теперь не расстается. И пока мы взлетаем, два шлагбаума по

разным дверям самолета, я говорю ей: «Мы все правильно сделали. Сама подумай, ты бы

ушла от меня в любом случае, но чем позже, тем больше ненавидя. Черт, да включи ты

голову! Кто ты и кто я! Ты – из центра города, я – с Казахстана, у меня никогда не было за

душой…»

Ты перебиваешь меня:

- Я уже придумала даже, как назвать эту главу. «Трупоразъятие»!

Эрос и Танатос ухмыляются в аду, любовь и смерть, куда прозаичнее, нас даже не

хватило на более оригинальную фабулу, подумай сама, а сколько усилий, какой безумный

разгон был, на каком высоком эшелоне мы шли, покуда у меня не закончилось топливо, а

у тебя не разломило фюзеляж (в чем ты не упустишь возможности обвинить меня), и куда

же мы грохнемся? Вниз, на эту тяжелую бренную землю, материальную и

материалистскую землю, об острые рифы быта и бытия, в удобное и до нас продуманное

до мелочей небытие, в обычную жизнь, ту жизнь, от которой я устал, которая ломала мне

позвоночник, в ту жизнь, от которой ты отмахивалась и от которой пряталась за стеклами

очков и широкими полями шляп – в ту жизнь, которая перемелет нас мясорубкой и выдаст

на прилавок готовый продукт. Я знаю эту жизнь, я жил ею с рождения, в отличие от тебя,

поэтому спи спокойно, Клео, на последнем этаже своего воздушного замка, смотри на

бесконечное небо, где мы работаем, но не смотри вниз, никогда не смотри вниз, туда, где

поселок «Черные Сады» и наш дешевый кофе – там ты не найдешь себе ни крупицы

вдохновения, уж я-то знаю, уж я-то на этом свете не первый год живу.

Приложение 1.

ПИСЬМА ДАНТЕСА К КРИСТАБЕЛЬ В ПЕРИОД «ЗОЛОТОГО ВРЕМЕНИ».

2 июля, 19:34

Я был еще рядом с тобой и уже сходил с ума!

4 июля, 3:52

И ты есть бог, бог навсегда. Да святится имя твое!

8 июля, 9:43

Если ты меня бросишь – это логично, но будет ужасно больно! Прости меня, урода, если

сможешь. Я очень тебя люблю.

9 июля, 21:10