деревне «Заборье», неслась я с выдернутым по ветру темно-синим рукавом, пока какой-то

сердобольный Hyundai Accent не остановился, и водитель не вызвался докинуть меня до

отеля.

Я вошла в здание отеля, я нашла их там.

Глава 22.

В лабиринте

«В своей бессовестной и жалкой низости,

Она, как пыль, сера, как прах земной.

И умираю я от этой близости,

От неразрывности ее со мной.

Она шершавая, она колючая,

Она холодная, она змея.

Меня изранила противно-жгучая

Ее коленчатая чешуя.

О, если б острое почуял жало я!

Неповоротлива, тупа, тиха.

Такая тяжкая, такая вялая,

И нет к ней доступа – она глуха.

Своими кольцами она, упорная,

Ко мне ласкается, меня душа.

И эта мертвая, и эта черная,

И эта страшная – моя душа!»

(З.Гиппиус, «Она»)

Вы сидели там, голубки-бортпроводники, Дантес и Клео, в отеле для авиаторов,

влюбленной парочкой клеили ладошки друг к другу, я вас видела там, в фойе. Уставшие

летчики и кабинные экипажи отдыхают после рейсов, некоторые пьют коньяк, некоторые

отрываются по-другому. Там был караоке-бар, конечно же. Когда я пришла туда, в своей

робе фасовщицы бортпитания, все приняли меня то ли за уборщицу, то ли еще за кого-то.

Я заказала песню Джеффа Кристи «Yellow River», и залезла на сцену. Я пела песенку,

вы мне хлопали. Клео улыбалась, глядя на меня, и ты, любовь, тоже улыбался. Ты не

помнил, что «Желтая река» Кристи играла из всех репродукторов, когда мы с тобой

приехали на те гольфовые поля сопровождающими знати, чудовищно жарким летом,

только начиная ляпаться друг в друга, мы слышали: «Yellow river, yellow river is in my

mind and in my eyes…»30 Тогда еще я схохмила по поводу великолепного названия «Боль и

Страх» для авиакомпании (это всегда была моя шутка, Клео!).

Под веселенький ритм и простую мелодию мы все взялись за руки, вы, дорогие друзья,

поднимайтесь на сцену, это так здорово! Шелковые белые пальцы Клео, острые коготки,

покрытые лаком оттенка №666 «Dracula» (стюардесса с открытки, стюардесса с обертки

шоколадки), мои под корень обгрызенные ногти когда-то пианинных фаланг, ломавшихся

от недостатка кальция и ныне ловко пакующих касалетки с мясом и рыбой, и пальцы

Дантеса, крепкие, смачно хрустящие по утрам, срывающие пломбы с телег и полутелег, -

мы взялись за руки втроем, мы закружились, yellow river, yellow river… В дьявольском

30 Англ. «Желтая река, желтая река в моих мыслях и перед моими глазами…»

хороводе крутимся мы здесь, на помосте караоке-бара, в этом нестерпимом пожаре, в этом

нестерпимом головокружении, и когда мы, наконец, расцепимся, нас откинет на сотни

километров в разные стороны. Клео пожалуется на головную боль, поднимется за

лекарством в свой номер, и я пойду неслышным следом за ней, уже вся изъевшаяся ядом

собственной ревности и зависти, там я и выкину Клео из окна. А потом выкину туда же

эту скомканную жуткую газетенку, которую они все тут взахлеб читают, дурную прессу,

эту еженедельную хлипкобумажную «X-Avia», выпавшую из кармана пальто Клео, когда

та еще пыталась оказать мне сопротивление в номере 910.

А с тобой, И., мы расцепимся двумя звеньями хоровода, меня шмякнет о стену, о

фанерный лист, ты испугаешься: «Кристабельхен, у тебя обморок?» И ты покидаешь

пакеты с хлебом и рисом, ты начнешь меня поднимать там, где мы кружились под

«Желтую реку» Джеффа Кристи, на автобусной остановке, где мы кружились и

кружились, пока меня не швырнуло прямо на ту табличку с надписью «Не слезать с

карусели!»

* * *

Мне все известно, эй. Клео сказала, ты любил ее безумно. Я всем пожертвовала ради

тебя. Ты всем пожертвовал ради меня. Клео обожает вашу работу, вы, небесные куколки.

Не притворяйся, флейтист-канатаходец, тебя клонит, куда ветер дунет, тебя тянет, как

флюгера семейства Флюгеровых, эй, флейтист! Я сама сказала ей про тебя. Она рассказала

мне про шесть контрабандных дынь и вашу первую и последнюю великую любовь, эй!

Черт, это выносит мне мозг.

Она была такой убийственно красивой, инфернально-великолепной, фотомодель-

бортпроводница, зимняя вишня из Франции, как ты мог променять Клео на меня, Монсьер

Бортпроводник? Она даже водит самую крутую в мире тачку – пикап Toyota Hilux,

дизельный, белый, с номером 645, праворульный, в конце-то концов! Точно такой же был

у меня во Владивостоке, он там и остался, с тем же номером, а здесь – на тебе! – на нем

ездит самая прекрасная женщина в мире, моя Клео! А как она читает по-немецки, ты бы

слышал, как она читает Шиллера! Она круче Джимми Пэйджа, божественнее Моцарта, у

нее столько дизайнерского шмотья, у нее особняк с готическими окошечками, белая

блузка и значок-птичка, у нее допуск уже на все Боинги, золотой портсигар, она такая

везучая!.. Как ты осмелился не возвращать ее и остаться со мной, когда я пресмыкалась

перед ней, не пытаясь даже дотянуться до нее по росту?

Когда я спросила Клео, почему ей пришлось уйти от тебя, она поджала губы:

«Социальное неравенство». Тогда я впервые разочаровалась в отсутствии у нее широты

взглядов.

* * *

Вот оно, зеркало, Дантес. Мы стояли с тобой вдвоем у зеркала, и я боялась, что ты

такой худой, я боялась, что ты можешь выглядеть худее меня, я этого не вынесу, если тут

и есть место для тщедушного эстета, то им буду я, Дантес. Я спросила Клео, мою

Афродиту в «Шанель», богатую и красивую, что ее в тебе раздражало. То, что ты тайком

читал дешевую беллетристику? Клео, оказывается, никогда этого не замечала. Но она

сказала, что ты очень мелко резал лук, картошку, грибы, овощи. Очень мелко резал, так,

что на сковороде и в тарелке от них не оставалось совсем никакого вкуса. Ты очень

вкусно готовишь, Дантес, но как же ты мелко режешь.

Вот оно, зеркало. Я замажу синяки под глазами и побегу с утра пораньше в

каменоломню, и на наши последние сбережения закажу такси до цеха, и таксист, он заедет

в наш двор в Черных Садах в пять утра, он проткнет шину ржавым гвоздем, и я опоздаю

на смену. А твоя Клео, ты же так ее любил, улетала на острова с пальмами и шезлонгами

вдоль по береговой линии; а ты вспомнишь про меня, ты скажешь, да, это моя Кристабель,

чахоточная, она все время ноет о том, как ненавидит работу, а моя Клео, она обожала

свою работу, моя небесная невеста, моя вечная небесная невеста, мой кокаин, она ломала

меня о свое острое колено, моя худышечка Клео; а вот это моя Кристабель, у нее тоже

острые коленки, но ей меня не сломать, она может только строить снобский забор из книг,

сидеть на своем снобском книжном заборе вместе с Францом Кафкой в их тяжелых

пальто, и плевать с этого забора вниз, на меня, например.

Тогда я подойду к зеркалу, позади которого будет стоять еще одно зеркало, мы купили

их в «Кэмпе», и я буду самой худой, самой талантливой и самой модной. Я скину с себя