— Эка чего вздумала! — рассмеялся Дубнов. — Вестимо, жива княгиня!

 — Я не княгиня! — сверкнув глазами, крикнула Хитрово. — Иль не знаешь меня?

 — Не о тебе и речь идет, боярыня.

 — Кого ж княгиней ты назвал? Ведь княжна Ольга с князем Черкасским еще не повенчаны?

 — Говори, что знаешь ты о княжне? — угрозливо спросил Пронский.

 — Княжны нет более…

 Невольный крик торжества вырвался из груди боярыни, но она, желая скрыть смущение, закрыла лицо руками.

 — Не торопись, боярыня… печалиться, — насмешливо произнес Дубнов, — нет более княжны Ольги Борисовны Пронской, а зато есть княгиня Джавахова, час тому назад повенчанная с князем Леоном Джаваховым.

 Елена Дмитриевна с широко раскрытыми глазами кинулась к Дубнову и, схватив его за ворот рубахи, неистово начала трясти его.

 — Ты лжешь, ты лжешь! — хрипло вылетало из ее перекошенного рта. — Вор, разбойник!

 — Пусти, боярыня! — отбивался от рассвирепевшей женщины Дубнов. — Ворот весь изорвешь.

 Пронский стоял словно громом пораженный, не будучи в силах j, произнести ни слова. Это известие сразило его и утишило тот гнев, который до сих пор бушевал в его груди. Он знал, что оскорбленная и взбешенная боярыня Хитрово не пощадит его и что он уже погиб. К чему же было дольше волноваться или возмущаться? Час расплаты за все сделанное им настал, неизбежно настал, и дольше бороться было бесполезно и глупо.

 Дубнову удалось вырваться из цепких рук боярыни; он подошел к Черкасскому и проговорил:

 — Что, князь, иль вправду не признал? Давно это было: лошадь твою я по морде звезданул, помнишь? Да вот тот самый князь Джавахов, твой противник, что невесту твою у тебя из–под носа слизнул, он–то тебя славным боем тогда попотчевал…

 — Так это вы вдвоем опять?.. — прохрипел Черкасский, и его безобразное лицо налилось кровью.

 — Да, это мы опять маленечко пощекотали твою княжую гордыню.

 — Я убью твоего князя, заморыша! — прорычал Черкасский.

 — Руки коротки! И то твоего дворового одного сцапали… Отраву на князя Леона, по наущению твоей домоправительницы, подсыпать хотел.

 Пока Дубнов с Черкасским спорили, Елена Дмитриевна уже пришла в себя. Злоба и бешенство неудержимой волной клокотали в ней, но теперь она уже владела собой и, подойдя к Пронскому, почти спокойно проговорила:

 — Ну, князь, удружил! А я–то, дура, и поверила тебе, будто ты и впрямь ничего не знал.

 — Богом клянусь! — апатично возразил Пронский.

 — Не клянись, князь, все равно тебе не поверю! — улыбнулась страшная женщина. — Ну, а теперь жди расплаты за все прошлое, да и настоящее.

 — Сколько в тебе злобы–то! — грустно произнес Пронский.

 Елена Дмитриевна с изумлением окинула его взглядом.

 — Поди, ты не злобен? — усмехнулась она.

 — Был, боярыня, был, до сей самой минуты была полна душа моя всякой мерзостью злобы, а теперь просветлел.

 — Посмотрю–ка я, как на дыбе ты заговоришь! — насмешливо сказала Елена и повернулась, чтобы выйти из комнаты, но вдруг, пораженная, отступила.

 Совсем близко возле нее стояла до невероятия худая, изможденная фигура женщины в строгом черном, почти монашеском одеянии. Желтое, как воск, лицо с большими впалыми глазами было похоже на лицо мертвеца, и каждый чувствовал жуть, глядя на него.

 — Что, погубила–таки Олюшу? — еле слышным голосом спросила она Елену Дмитриевну. — Мало было тебе, что мужа отняла и погубила, дочь моя тебе понадобилась? Что ты с ней сделала? На какой грех толкнула его? — кивнула она головой на Пронского. — У, блудница лукавая, доколе будет носить тебя земля?

 — Что тебе надо? — прошептала Елена Дмитриевна, теряясь под ее мутным взглядом. — Пусти, пусти меня!

 — С Олюшей что сделала? — остановила ее за плечо костлявой рукой княгиня.

 — Ничего, замуж вышла твоя Олюша! — злобно ответила Елена Дмитриевна.

 — Выдала–таки! — грустно покачала головой больная. — Где же горемычная невеста? А я ее на другое благословляла. Обманули меня… Князь сказывал, что Черкасскому отказал, а теперь я узнала, что тайком от меня с этим извергом мою голубку обвенчали… Все ты, все ты, боярыня! Умру я скоро, но и ты умрешь когда–нибудь, и дашь ты мне на том свете, пред Господом, ответ за загубленную душу Олюшки. Боже мой, худо мне! — произнесла больная, шатаясь. — Дайте на Олюшу взглянуть… благословить ее, родную, на ее тяжелую жизнь…

 — Ольга убежала! — кинула Елена Дмитриевна в лицо больной. — Со своим полюбовником!

 — Лжешь ты, лжешь! — падая на руки приближенных, прохрипела княгиня. — Ой, плохо мне… умираю!

 Она задыхалась, на ее губах показалась алая пена, глаза становились все мутнее, руки судорожно хватали воздух.

 — Облыжно все! Все облыжно боярыня на Ольгу Борисовну сказала, — выступил вперед Дубнов. — Не с полюбовником она сбежала, а с суженым, и честно с ним по–венчалася, а на это сам князь дал вчера свое отчее согласие, да не ведомо, почему сегодня венчать с другим ее похотели. А тебе, боярыня, не стыдно облыжно нести на честную девицу?.. — обернулся он к Хитрово.

 — Молчи, холоп! — сверкая глазами, проговорила Елена Дмитриевна. — Попомните вы меня все! Прощай, князь! — кивнула она понуро сидевшему Пронскому. — В застенке навещу тебя!

 Она вышла из дома, оставив за собой всеобщий ужас и смятение.

 Княгиня Пронская умирала. Услыхав, что ее дочь повенчана с любимым человеком, она заочно благословила ее и простила ей ее бегство.

 — Не хотела княжна против воли родителей идти, — сказал Дубнов, — мы силком ее увезли и почти насильно повенчали: слезами горючими заливалася, сердечная.

 — Скажи… скажи, что я простила и благословила ее; пусть живет… живет с миром, с Господом! Борис, поди сюда! — подозвала княгиня Пронская мужа.

 Тот поднялся и подошел к жене. Вид у него был беспомощный, вялый, равнодушный.

 В первый раз в жизни супруги поменялись ролями, и эта слабая, вечно покорная жена теперь властно, как равная с равным, говорила со своим когда–то грозным мужем. Теперь, стоя пред лицом смерти, она не боялась своего властелина и хотела только одного — полного примирения с ним.

 — Князь, — начала она коснеющим языком, — князь, прости Ольгу, непременно прости! Перемени жизнь, брось разгул… Кинься царю в ноги, покайся в своих грехах: он милостив, простит! Иди в ратники — на поле битвы искупи свои прегрешения, кровью своей искупи свою жизнь буйную, нечестивую… и Бог тебе простит! Покайся, князь… и Ольгу, Ольгу благослови, прости ее, как я тебе все простила! Любила я тебя! За все муки, за все издевательства твои любила тебя, а теперь вот умираю, Бог авось и меня простит, грешную… прощай, молись за меня! Ольги… Ольги не оставь!

 Ее потухающие глаза с надеждой и мольбой остановились на лице Пронского; она через силу положила свою руку на его склоненную голову; ее губы что–то еще пытались прошептать, но вдруг сильная судорога пробежала по всему телу, раза два оно скорчилось, дрогнуло — глаза сомкнулись навеки, и княгини Пронской не стало.

IV

ПРИЕЗД ЦАРЯ ТЕЙМУРАЗА

 В первых числах июля 1658 года у царя Алексея Михайловича был назначен прием шведских послов и грузинского царя Теймураза. Последний приехал в Москву недавно и с нетерпением ожидал аудиенции у царя.

 После встречи с внуком, невесткой и другими грузинами, познакомившись с их печальными рассказами о неуспехе их посольства, старик созвал совет, состоявший из царевны Елены, Джавахова–старшего, Орбелиани и других более знатных представителей Грузии, оказавшихся здесь налицо. Старый царь, много переживший и много перестрадавший, но все еще бодро несший на плечах свои шестьдесят пять лет, с грустью присматривался к своим подданным.

 — Переменились, переменились, дети мои! — говорил старик, покачивая головой с седыми вьющимися волосами, обрамлявшими его сухощавое, желтое, как старый пергамент, лицо. — Я–то много постарел в эти годы, но я много и пережил, много переиспытал горестного. Сколько раз мое сердце чуть не переставало биться от нестерпимых страданий при виде гибели моего народа… Сколько рушилось надежд на возвышение моей дорогой Грузии! А вы отчего поседели, товарищи? Отчего ваши взгляды потуплены, отчего не горят глаза удалью? Что сокрушило вашу отвагу? Не узнаю я неукротимых сынов моей родины! А ты, Елена, отчего так бледна и все вздрагиваешь и пугливо озираешься? Николай вырос, возмужал, но та же тревога светится в его глазах… Подойди ко мне, дитя! — Царевич, потупившись, подошел к деду. — Я не вижу здорового румянца на твоих щеках, — озабоченно произнес Теймураз, — нет достаточной силы и в твоих мышцах.