Елена Леонтьевна чуть вспыхнула, ее длинные ресницы дрогнули, но она овладела волнением и спокойным, ровным голосом ответила:
— Как повелишь, государь, так и поступлю. Где прикажешь быть, там мне и будет хорошо.
Теймураз, довольный таким почтительным ответом, одобрительно кивнул головой.
Пришли сказать, что пора ехать.
Началось прощание. Царевич Николай не вытерпел и, рыдая, упал деду на плечо. Старый царь, стараясь скрыть предательскую слезу, набегавшую на глаза, крепко обнял внука и твердою походкой вышел из комнаты.
Елена Леонтьевна, царевич и все оставшиеся грузины высыпали на крыльцо провожать старого царя.
Вышла из комнаты и княгиня Ольга Джавахова. В черном, монашеском платье, в черном платке на голове, закрывавшем почти все ее лицо, в ней трудно было признать прежнюю юную княжну; несколько месяцев сразу состарили ее и положили неизгладимую печать страдания и горя на бледное, сильно исхудалое лицо. Она подошла к Вахтангу Джавахову, тоже уезжавшему с Теймуразом, и, упав пред ним на колени, просила простить ей невольное участие в смерти Леона.
Растроганный грузин поднял молодую женщину, обнял, поцеловал и сказал, что не винит ее ни в чем, так как знает настоящую виновницу, которую постигла должная кара за все ее преступления.
— Она несчастная, и я буду молить Господа, чтобы Он вернул ей ее разум, — набожно проговорила Ольга, устремляя на небо свой светлый взгляд.
— Зачем? — вмешался в разговор боярин. — За все свои деяния боярыня Елена Дмитриевна должна будет ответить людям, если ей разум вернется, и понесет она тяжкое наказание, а может быть, и позорную смерть, а так… пусть страждет — и Господь ей простит ее тяжкие вины. Видно, Его воля отняла у нее разум. Ему лучше ведать, что надо человеку для искупления.
Все молча слушали слова боярина, и никто ничего не возразил на них.
— Не забывай могилы моего сына! — крикнул Вахтанг Ольге, когда грузинский кортеж двинулся уже со двора.
Ольга махнула в ответ рукою. Разве в этом могло быть сомнение? В целом свете у нее остались только дорогие могилы на кладбище. Могла ли она забыть их?
Царевна обняла Ольгу, и они долго следили, как по Неглинной медленно двигался грузинский поезд.
Оставшиеся грузины стояли с непокрытыми головами и грустными глазами смотрели на уезжавших.
А мелкий осенний дождь неустанно падал со свинцового непроглядного неба неприветной для Грузии Москвы.
ОБ АВТОРЕ
…1909 год, Париж. Грандиозный успех русского балета, привезенного в «столицу мира» С. П. Дягилевым. Ошеломляющие аншлаги, не бывало долгие овации, сказочная популярность «звезд»: Нижинского, Павловой, Фокина… Пока шли эти сенсационные гастроли, почти каждый день то за кулисами, то в фойе, то в уголке директорской ложи можно было заметить фигуру человека средних лет, элегантно одетого, с седеющими усами и бородкой, с внимательными глазами, с неизменным блокнотом в руках. Он не выходил раскланиваться вместе с артистами, к нему не приставали назойливые интервьюеры, его даже мало кто знал в лицо — и, однако, без его участия триумф мог бы и не состояться. Звали этого человека Валерьяном Яковлевичем Светловым.
Балет являлся главной его страстью. Не было, вероятно, в Петербурге и Москве 1890 — 1900–х годов ни одного балетного спектакля, которого бы он не видел, не было ни одного балетного танцовщика, чей дебют или новая роль остались бы им незамеченными. Он составил одно из самых богатых в России коллекционных собраний по истории балета. Великого реформатора в этой области, Михаила Фокина, он знавал еще ребенком и неизменно поддерживал новаторские его поиски. С Дягилевым Светлов познакомился и подружился еще в середине 1890–х годов, и с этой поры все дягилевские затеи так или иначе опирались на поддержку и помощь Светлова — как моральную, так и денежную. При подготовке «Русских сезонов» Светлов был и меценатом, и администратором, и членом художественного совета, и бессменным летописцем труппы, и ее «присяжным критиком» (позднейшее выражение Сергея Лифаря). Любить балет значило для Светлова еще и писать о балете. Его балетные рецензии и блестящие теоретические статьи пользовались в начале XX века самой широкой известностью и высоким авторитетом. Знатоки считали Светлова вообще одним из первых «настоящих» балетных критиков России, который, в отличие от большинства своих предшественников, прикрывавших невежество и эстетическую беспомощность звучными специальными терминами: аттитюд, антраша, фуэте и тому подобное, — не старался оглушить читателя терминологической трескотней, но просто излагал свои мысли, «мысли умного человека, приходящие ему в голову при встрече с любимым искусством» {См.: Фокин M. M. Против течения. Л., 1981. С. 80 — 81.}. И мысли эти всегда оказывались интересны.
Эстетические взгляды Светлова были близки к тем, что формулировались в то время в кругу «Мира искусства» и кое–кому могли показаться парадоксальными. «Мы признаем одну только пользу, — писал он в нашумевшей своей статье «Декаденство и балет», — смотрим на живопись и на литературу как на проповедь, требуем от художественных произведений тенденции и «пользы для народа»… И до сих пор «Арестанты на этапе» действуют на нашего зрителя импонирующим образом, а обнаженная женщина, как бы она хорошо ни была написана, оставляет зрителя холодным и безучастным, за исключением двух–трех порнографов».
«Балет более всего приближается к языческому искусству. В нем на первом плане пластика, культ формы, культ линий, культ красоты… Кто ничего не понимает в красоте форм, тот не пойдет в балет, напротив, тот, кто замирает от художнического восторга перед красотою античной статуи, кто при виде великолепных форм человеческого тела не замечает их обнажения, как чего–то предосудительного, тот, конечно, пойдет в балет и будет наслаждаться красотой, пластикой, формой, грацией, ритмом танцев и линиями человеческого тела» {Светлов В. Я. Терпсихора. Спб., 1906. С. 21 — 23.}.
«Искусство всегда было, есть и будет аристократично, то есть понятно и доступно немногим».
Статьи В. Светлова не только ему самому создали репутацию; благодаря им русская публика постепенно отвыкала смотреть на балет как на утеху сластолюбивых старичков и приучалась читать его язык и судить его по художественным законам, присущим именно этому, и никакому другому, виду искусства.
В истории балета за Светловым сохраняется его место — место критика–новатора, подлинного ценителя и знатока, первооткрывателя таланта Анны Павловой, постоянного защитника исканий Михаила Фокина, энтузиаста всех хореографических достижений. Гораздо меньше повезло Светлову–беллетристу, одному из самых плодовитых и высокооплачиваемых сочинителей рубежа XIX — XX веков.
Настоящая фамилия В. Я. Светлова — Ивченко. Он родился в Петербурге 17 октября 1860 года в богатой дворянской семье. Его отец был известным прокурором, статским советником и состоятельным помещиком. Мать — Мария Фоминична, урожденная Злотницкая, — отлично образованная и очень начитанная женщина, отличалась артистизмом: рисовала, прекрасно играла на фортепьяно, пыталась писать. Валерьян обожал мать и всецело находился под ее влиянием: рано пристрастился к чтению, к театру и музыке, воспринял материнские литературные и художественные вкусы. В доме Ивченко бывали видные писатели, художники, музыканты, в том числе Д. Л. Мордовцев, М. П. Мусоргский, М. К. Башкирцева. Со многими из них мать состояла в долголетней переписке. Однако до поры до времени артистические пристрастия не особенно влияли на жизнь Валерьяна Ивченко. По настоянию отца ему была предназначена военная карьера: сперва он учился в Третьей петербургской военной гимназии, затем, по окончании ее, в Николаевском кавалерийском училище и наконец был выпущен офицером и отправился к месту службы — на Кавказ.
Несколько следующих лет будущий писатель провел подобно сотням других молодых офицеров: была рутинная гарнизонная жизнь с ее дежурствами, учениями, маневрами, был монотонный провинциальный быт, напоминающий, вероятно, тот, что описан А. П. Чеховым в «Дуэли». Валерьяна Ивченко, однако, эта жизнь не тяготила: его окружала изумительная кавказская природа, овеянная светом романтики и вызывающая сотни литературных ассоциаций; перед его наблюдательном взором была одна из самых интересных стран мира — Грузия, с ее древней культурой, колоритными обычаями, замечательным народом, — любовь к этой земле Светлов пронес через всю жизнь, и книга, которую держит в руках читатель, — лишнее тому доказательство. В неизбежных офицерских переездах довелось Валерьяну Яковлевичу познакомиться и с жизнью уездных городков, и с казачьими станицами, и полученные впечатления использовались им потом в литературной работе.