Палач продолжал между тем свое дело. Он привязал к одному из столбов цыганку, к другому — Матрену Архиповну.

 В ту самую минуту, как хворост загорелся у ног осужденных, Марфуша подняла руки к небу и крикнула громким ясным голосом:

 — Прости, народ православный, не виновна я в замыслах на царицу, одна у меня вина была…

 Ее перебил пронзительный, душу раздирающий вопль из близстоявшей толпы:

 — Матушка, ты ли это?!

 Цыганка вздрогнула на своем костре, широко раскрыла глаза и устремила их с невыразимым ужасом туда, откуда раздался этот дорогой, близкий и так хорошо знакомый ей голос. Она увидала свою Танюшу. Но дочь уже не встретила последнего взгляда матери: она лежала в глубоком обмороке на руках мужа, который старался скорее унести ее с площади и спастись от беды.

 А огонь между тем быстро делал свое дело. Дым взвивался клубами к небу, огненные языки уже лизали ноги казнимых, и их безумные стоны постепенно утихали. Скоро на столбах остались лишь обугленные трупы, и народ стал медленно расходиться по домам.

XI

ЭПИЛОГ

 Между тем в грузинских хоромах на Неглинной все ходили уныло опустив головы. Царевна снаряжала Ольгу Джавахову и княжну Каркашвилли в монастырь; юная княгиня и молодая девушка очень подружились в последнее время и целые дни проводили в грустных воспоминаниях о безвременной гибели Леона Джавахова.

 Иногда к ним присоединялась и Елена Леонтьевна, которая стала еще молчаливее, еще бледнее; вокруг ее плотно сжатого рта легла какая–то складка затаенной тоски или горя, отчего ее прекрасное лицо стало еще суровее и как будто еще надменнее.

 Царевич Николай очень возмужал: видно было, что пережитое им волнение по случаю смерти любимого воспитателя не осталось без влияния на душу юноши. Он рвался из России и не давал покоя деду, прося его взять с собою.

 — Не могу я, не могу! — ответил совсем сраженный неудачей старый царь. — Куда я с тобой пойду? — спросил он внука. — Разве есть у меня свой дом, где голову преклонить? Видишь, — русский царь отсылает меня домой, а где же у меня дом?

 Грузины понуро слушали Теймураза.

 — Ты еще окончательного ответа не получал? — спросил старика Николай.

 — Вот жду царских послов, — безнадежно махнув рукою, проговорил Теймураз. — Да что мне послы? Наперед знаю их ответ!

 И не ошибся храбрый старый воин. Послом от Алексея Михайловича явился наконец князь Алексей Никитич Трубецкой.

 — У великого государя, — начал князь, после обмена обычными приветствиями, — война с польским и шведским королями…

 — Слышал уже я это! — угрюмо возразил грузинский царь, но посол не обратил внимания на слова старика, хорошо понимая его горе и отчаяние.

 — Так ты бы, царь Теймураз Давыдович, — продолжал Трубецкой, — хотя бы какую нужду и утеснение от неприятелей своих принял, а ехал бы в свою Грузинскую землю и царством своим владел бы по–прежнему.

 Горькая усмешка искривила поблекшие губы старого царя при упоминании о его царстве, но он ничего не сказал.

 — А как царское величество с неприятелями своими управится, — продолжал посол, — то в утеснении и разорении видеть тебя не захочет и своих ратных людей к тебе пришлет; и теперь велел тебе дать денег шесть тысяч рублей да соболей на три.

 — Великого государя воля, — ответил Теймураз, принимая дары, — ожидал я себе государской милости и обороны, для того сюда и приехал, а теперь царское величество отпускает меня ни с чем. Приехал я сюда по указу царского величества, и в то время ко мне не было писано, что все государевы ратные люди на службе, если бы я знал, что царское величество ратных людей мне на оборону не пожалует, то я бы из своей земли не ездил.

 — Ты говоришь, будто тебя государь отпускает в свою землю ни с чем, — возразил Трубецкой, — но тебе дают шесть тысяч денег и соболей на три; можно тебе с этим жалованьем до своей земли проехать, и ты бы этим великого государя не гневил.

 — Дорог мне великого государя и один соболь, — сдерживаясь, проговорил Теймураз, — но при отце его, государеве, и заочно присылывано было ко мне двадцать тысяч ефимков, а соболей без счета; теперь мне лучше раздать государево жалованье по своей душе, нежели в свою землю ехать да в басурманские руки впасть. Услыхав, что я еду к великому государю, турки, персияне и горские черкесы испугались: черкесы дороги залегли, в горах на меня наступали и ратных людей моих побили — я едва ушел. Потеряв своих ратных людей, ехал я к царскому величеству украдкою, днем и ночью, приехал и голову свою принес в подножие его царского величества, и челом ударил ему внуком своим. Как увидел государевы очи, думал, что из мертвых воскрес, чего желал, то себе и получил. А теперь приезд мой и челобитье стали ни во что, насмеются надо мною изменники мои, горные черкесы, и до основания разорят. Чем мне отдану быть и душу свою христианскую погубить в неверных христианских руках, лучше мне здесь, в православной христианской вере умереть, а в свою землю мне незачем ехать!..

 Теймураз все больше и больше горячился, его седые брови грозно хмурились, а черные живые глаза сверкали суровым упреком.

 — На ком–то Бог взыщет, — взволнованным голосом продолжал он, — что басурманы меня, царя православной христианской веры, погубят и царство мое разорят? Великому государю какая будет честь, что меня, царя, погубят и род мой, и православную христианскую веру искоренят? Я за православную христианскую веру с малою своею Грузинскою землею против турок и персиан стоял и бился, не боясь многой басурманской рати. Пожаловал бы хотя государь, велел бы хоть проводить своим ратным людям, — утихая, докончил Теймураз.

 — Государь тебя велит проводить ратным людям и к шаху отпишет, чтобы он на тебя не наступал и Грузинской земли не разорял. Как–нибудь проживи теперь в своей земле, а потом царское величество ратных людей к тебе пришлет, будь надежен, безо всякого сомнения, — произнес Трубецкой, стараясь утешить Теймураза.

 Царь грустно покачал головой.

 — Если я сам ныне милости не упросил и никакой помощи не получил, — говорил он, — то вперед заочно ничего ждать уж не могу. И прежде обо мне царское величество к шаху писал, однако шах Аббас землю мою разорил и меня выгнал.

 Так и уехал Трубецкой, не влив в душу обиженного старого царя отрадного чувства надежды и утешения.

 Вскоре Теймураз отправился восвояси. Унылостью и безнадежностью веяло от лиц, провожавших своего престарелого царя. Царевна и царевич некоторое время еще оставались в Москве, так как неизвестно было, где преклонит свою седую голову грузинский царь.

 Был холодный сентябрьский день. Над Москвой повисло свинцовое, серое небо и дождь медленными, беспрерывными каплями падал на землю.

 В грузинском доме были необычайная суета и волнение. Теймураз Давыдович уезжал со своею свитой в Иверскую землю. На дворе уже стояли оседланные лошади и дорожная колымага для Теймураза. Несколько вооруженных русских ратников гарцевали на своих великолепных арабских конях.

 Теймураз, глядя из окна на эту кучку людей, которые приставлены были охранять его в дороге от нападения врагов, горько усмехнулся.

 — Великий государь думает, — произнес он, обращаясь к присутствовавшему в комнате боярину, — что эта горсточка ратных охранит меня от черкесов?

 — Ратники — добрые молодцы, — ответил боярин, — и сберегут твое царское величество, не сомневайся в том.

 Презрительная усмешка мелькнула под седыми усами царя, но он ничего не возразил и обратился к царевичу:

 — Как только выгоню из Тифлиса Аббаса, приедешь домой.

 — Возьми меня с собою, — упрямо твердил мальчик. — Здесь так холодно! Смотри: само небо плачет здесь от тоски по солнцу, по теплу; моя душа стынет, я не могу больше…

 Большие черные глаза царевича подернулись слезой.

 — Скоро, скоро увидишь ты и яркое солнце, и синее небо, и наши голубые горы, — стал утешать мальчика старый царь. — А ты, Елена, точно и не рвешься на родину? — спросил Теймураз Елену Леонтьевну, безмолвно присутствовавшую при этом. — Или здесь хорошо, привыкла? — подозрительно взглянул он на невестку.