— Отец, отец, что ты задумал? — вскрикнула Ольга, но царевна тихо остановила ее:

 — Оставь его, он хорошо задумал. Если он — настоящий витязь, о которых у вас сложены песни, то он и умереть должен, как витязь. Свободу он может только тогда взять, когда она ему будет возвращена вполне и вместе с честью. Приговор еще не состоялся? — спросила она князя.

 — Не ведаю про то, — ответил Пронский, не отрывая своего взгляда от лица царевны.

 — Ну, Ольга, прощайся с отцом! Нам пора идти, — сказала Елена Леонтьевна его дочери.

 Ольга с воплем кинулась к отцу и в первый и последний раз в жизни обвила его шею своими худенькими руками.

 Глаза Пронского вдруг увлажнились.

 Кто знает, что пережил в эту минуту этот черствый, жестокий человек, всю жизнь проведший в наслаждениях и грехах и не знавший сладкого родительского поцелуя? Может быть, он пожалел о безумно потраченных днях с чуждыми и враждебными ему людьми, вдали от семейных радостей. Может быть, он пережил в эту минуту всю свою бурную жизнь и только теперь понял, как она была бесцельна и как дорого он теперь расплачивался за нее.

 Голова Ольги лежала на его груди, и он ласково проводил искалеченной рукой по ее русым волосам.

 — Ольга, пора! — напомнила ей растроганная царевна, сама едва сдерживавшаяся, чтобы не разрыдаться.

 — Уже? — с тяжелым вздохом произнес князь. — Только что светло стало на душе… Ну, спасибо тебе, Елена Леонтьевна, спасибо тебе великое!.. В ноги поклонился бы, да силушки моей нет: сама видишь, что из меня сделали… — Он слабо улыбнулся. — Одна еще у меня просьба… не откажи, царевна, дай нищему последнее подаянье?

 Его голос оборвался, и он с тоскливой мольбой взглянул на грузинку.

 — Говори, князь, я сделаю все, что попросишь, — ответила царевна, до глубины души тронутая этой сценой.

 — Слово даешь? — пытливо спросил ее Пронский.

 — Даю.

 — Ольга, поди сюда, — позвал Пронский дочь, — дай благословлю тебя, может быть, больше и не увидимся… Молись за меня и прости! — Он перекрестил ее и, крепко поцеловав, сказал: — Теперь ступай, мне царевне надо слово молвить.

 — Батюшка… — хотела было просить остаться Ольга, но князь остановил ее мягко, но твердо:

 — Ступай, Оля, надо мне с царевной слово молвить, ступай, прощай, родная!

 Княгиня, глотая слезы, вышла из темницы. Царевна с недоумением посмотрела на Пронского.

 — Царевна, — начал Пронский, — ведомо тебе, что самые лютые звери от ласкового слова кроткими да податливыми делаются? Ведомо тебе, что ради красы женской человек на все пойдет, а ради слова ласкового да приветливого жизни не пожалеет? И сказала ты мне это слово ласковое, и это слово всю мою душу перевернуло. Другим я стал теперь человеком — легко и светло так на душе моей. Знаю я, что не люб я тебе. Где уж, заблуждался я! Разве может быть люб стервятник–орел чистой голубице? И хотя просветлела моя душа, а все же не забыть ни тебе, ни мне жизни моей темной, паскудной. Не хотел я при Ольге говорить — она и так, бедная, много приняла горя. Дала мне, давно еще, цыганка Марфуша зелья… я в ладанку его зашил и на груди ношу… Ты поняла меня, царевна?

 Грузинка безмолвно кивнула головой.

 — Муки терпел я и жить хотел, — продолжал Пронский, — ради тебя, ради красы твоей. Думал — вызволят от смерти, я из ссылки убегу и как–никак, злом, насилием, добуду тебя.

 Последние слова князь проговорил упавшим, тихим голосом, но царевна слышала их и, сурово сдвинув брови, гордо выпрямилась.

 — Не гневайся, — заметив ее движение, сказал Пронский, — я ведь каюсь! Теперь таких мыслей во мне нет; об одном молю, прости меня… Простишь ли, царевна? — тоскливо прозвучал голос несчастного узника. — Дай мне спокойно умереть!

 Царевна подошла близко к нему, положила свою мягкую, теплую руку на его влажный лоб и ласково–трогательно проговорила:

 — Я прощаю тебя от души, бедный, бедный мой князь!

 Пронский осторожно взял ее руку и прикоснулся к ней губами.

 — Царевна… а подаянье нищему? — произнес он молящим голосом.

 Елена Леонтьевна не поняла его.

 — Подаянье? О каком подаянье ты говоришь?

 — Царевна, я к вечеру умру… Исполни мою последнюю, предсмертную просьбу…

 — О чем же ты просишь? — недоумевала Елена Леонтьевна.

 — Поцелуй меня!.. — прошептал князь. — Умру ведь я… Неужели пред смертью откажешь мне в этом?

 Елена Леонтьевна резко отшатнулась от него.

 — Безумец, чего ты просишь! — пролепетала она.

 — Умру ведь, умру, — повторял точно в бреду Пронский. — А ты слово дала, царское слово, что мольбу мою последнюю исполнишь…

 — Боже, что он просит!.. — шептала царевна, закрыв лицо руками.

 Пронский снял с груди ладанку, быстро вскрыл ее, застонав от боли, которую причинили рукам вывихи и раны при его резких движениях, и, высыпав какой–то белый порошок в кружку с водой, залпом выпил ее до дна.

 — Видишь! — показал он царевне пустую ладанку. — Конец, значит, теперь все равно что покойника поцелуешь. Ни греха, ни бесчестия в этом нет.

 Елена Леонтьевна поняла и содрогнулась от ужаса; невыразимая жалость охватила все ее существо, и, не имея сил сопротивляться мольбам умирающего, она нагнулась к нему, и ее губы коснулись его горячих уст.

 На мгновение князь слабо сжал ее в своих объятиях, потом его руки упали, как плети, и он нечеловеческим усилием воли сдержал стон, готовый вырваться из груди. Он лежал теперь неподвижно на своем сбитом соломенном ложе.

 Царевна в течение нескольких минут смотрела на его бледное, сразу успокоившееся лицо, на которое уже надвигалась печать смерти, потом перекрестила его и бесшумно вышла из кельи.

 Дверь с жалобным визгом повернулась на своих ржавых петлях, и все опять стало тихо и безмолвно вокруг Пронского, как в глубокой могиле. В туманной грезе мерещилось ему, что его действительно опустили в могилу. Безмолвие наползало в эту темницу изо всех четырех углов, ощущение тяжелой, мрачной тишины причиняло князю странную боль. Ни звука, ни света… уж не умер ли он? Но его мозг еще работал и сердце, хотя слабо, но билось. Где он? Что с ним? Когда, зачем и куда его опустили? Сознание мешалось в его голове. Сон это или греза? Кто был тут, кто говорил мгновение тому назад? И почему на его душе стало так спокойно, так тихо, так сладко? И откуда вдруг этот мягкий свет в его глазах, блестящая точка, которая спускается к нему все ниже, все ближе и вот уже озаряет его своим лучезарным, радостным блеском? Ах, да ведь это царевна с его дочкой Ольгой явилась к нему в последнее мгновение жизни в этом светлом сиянии, чтобы принять его последний вздох. Как хорошо умирать, какое счастье покинуть эту унылую темницу — жизнь!

IX

НЕОЖИДАННАЯ РАЗВЯЗКА

 В Кремле опять было движение. На площадях толпился народ, всюду сновали «жильцы», на «стойке» стройно вытянулись стрельцы.

 К Красному крыльцу то и дело подъезжали кареты, из которых медленно вылезали старики, именитые бояре да князья; подъезжали и бояре помоложе на ретивых арабских или персидских конях, богато разукрашенных и увешанных золотыми и серебряными бляхами и колокольцами, перьями и звериными хвостами; позади седла были литавры, в которые ударяли палками, чтобы лошадь шарахалась, играла и звенела всею своею сбруей; не доходя до крыльца, все слезали и шли дальше пешком.

 Передняя уже была полна боярами, окольничими, думными дворянами и другими придворными чинами. Все судачили, толковали шепотком о чем–то, передавали городские новости и с нетерпением ожидали царского выхода.

 — Что–то царь не выходит долго? — спросил кто–то.

 — Мрачен он и смущен душою! — ответил степенного вида боярин.

 — С чего бы, кажись? — полюбопытствовал окольничий.

 — Эвона! Что сбрехнул! — рассмеялся боярин с изрядным брюшком. — Царю–то да не смущаться духом, когда у него в народе измена и всякая что ни на есть гадость?.. Кому же и соболезновать, как не батюшке–царю?