Когда бачок был наконец заполнен очищенной картошкой, Джонни радостно крикнул:

— Дядя Коля, я готов!

Повар вопросительно посмотрел в его сторону.

— Можно мне снова ненадолго уйти? — Пока тетя Даша была поблизости, мальчуган чувствовал себя несколько стесненно.

Старый солдат бросил быстрый взгляд на бачок и согласно кивнул.

— Если я снова понадоблюсь, — Джонни показал на палатки, — то я у товарища Ешке.

Тут санитарка на момент обернулась и с раздражением бросила через плечо:

— Да, да!

В палатке раненых за это время ничего не изменилось. Они тихо лежали, закрыв глаза. Один Эрнст Ешке полусидел на своей койке. В руках он держал газету.

— Я не помешаю? — тихо спросил Джонни, осторожно войдя в палатку.

Ешке, который сейчас был в очках, повернул к нему большую голову и спросил:

— Тебе скучно, наверное?

— Немножко, — пробормотал Джонни и с легкой неприязнью подумал о тете Даше. У него было такое чувство, будто его прогнали. — Я немного поработал на кухне. Потом меня отослали. Видимо, дядя Коля хочет сегодня готовить обед без меня, вместе с тетей Дашей. Я бы мог еще почистить лошадей, но это можно сделать и после обеда.

— Ну тогда посиди немного около меня, — предложил Ешке и с трудом подвинулся немного в сторону. — Но несколько минут меня не трогай, пока я не закончу читать газету.

Джонни сел на край койки, свесил ноги и стал смотреть, как Ешке читает газету, напечатанную на незнакомом для Джонни языке. Из левого угла палатки доносилось легкое похрапывание. Там спал молодой солдат, раненный в ногу.

Через несколько минут, опустив газету, Ешке шумно и торжествующе вздохнул. Бумага зашелестела на одеяле.

— Ты чему-то рад? — спросил Джонни.

— Еще бы, — ответил Ешке. — Я только что прочел последнее сообщение с фронта. Красная Армия уже вступила в предместья Берлина. — Ешке откинулся назад. Он снял очки и протер глаза. — Третьему рейху наступает конец.

В палатке было совсем тихо, только слегка похрапывал молодой солдат, да снаружи доносился приглушенный говор. Видимо, прибыли новые машины с ранеными. Где-то в стороне заработал движок.

— Надеюсь, что теперь мои земляки поймут, что к ним идет нечто большее, чем только незнакомая им армия, — продолжил Ешке после долгого молчания, посмотрев на Джонни. — Когда фашизм будет свергнут, для нас

откроются невообразимые возможности. Длительный мир. И мы, немцы, получим наконец возможность начать все с самого начала…

— С новых домов, — вставил Джонни.

— Разумеется, мы будем восстанавливать разрушенные дома — да что дома! — целые города!

— И из домов будут смотреть на улицу люди…

— После работы, конечно.

— И на газоне перед домами будут играть дети…

— Так оно и будет. — Ешке весело кивнул головой. — И для вас, детей, мы, поскольку власть тогда будет в наших руках, сделаем все.

Джонни показал на газету.

— Там написано, что Красная Армия сражается уже в предместьях Берлина, а не сказано, в каком?

Ешке, водрузив очки на нос, снова взял в руки газету.

— Передовые части стоят перед Кёпеником, Мальсдорфом, Хоэншёнхаузеном, Вайсензее…

— Кёпеник я немного знаю, — сказал Джонни. — Я как-то был там с родителями. Мы ехали на пароходе, там, кажется, кругом вода.

— А у нас в Кёпенике была «кровавая неделя», — тихо проговорил Ешке. — В самом начале это было, в июне тридцать третьего. Фашисты тогда много коммунистов и социал-демократов поубивали.

Джонни спросил:

— А под Хеннингсдорфом тоже идут бои?

— Зачем тебе это надо знать?

— Потому что Ганка уже два раза спрашивала об этом.

— Хеннингсдорф находится, скорее, за Берлином, — объяснил Ешке, — но, как видно, на Берлин русские наступают не только с фронта, но и обходят город с севера и с юга. Так что можно предположить, что Хеннингсдорф будет освобожден еще на этой пределе, до полной капитуляции Берлина.

— Не знаю, почему это так интересует Ганку? Она ведь не немка, а из Польши.

— Она полагает, что там находится ее мать, — ответил Ешке. — Отца ее убили сразу же после прихода немцев, то есть еще в тридцать девятом году. Мать увезли на принудительные работы в так называемую Великую Германию.

— А почему Ганка не поехала вместе с матерью?

— Ей не разрешили. С ней намеревались сделать нечто другое: фашисты хотели ее онемечить. Ужасное слово. Ее должны были насильно превратить в немку. Ее отдали в нацистскую семью, где она должна была позабыть отца и мать. Прежде всего пытались сделать так, чтобы она забыла, что она полька. Но как ты видишь, это не удалось. Вместо того чтобы стать немкой, она стала ненавидеть все немецкое. Когда Красная Армия изгнала фашистов из Польши, она пришла к нам. Это было в Замброве. Она непременно хотела идти вместе с нами, к своей матери, которая работала вроде бы на одном военном заводе в Хеннингсдорфе. Об этом ей рассказал кто-то на родине. С тех пор все мы надеемся, что она найдет там свою мать. Ганка нам всем очень нравится. Она приносит большую пользу здесь в медсанбате. Прежде всего она заботится о малыше.

— О Пете?

— Да, она для него старшая сестра.

— Ганка говорит, что он пережил много ужасов.

— Почти все дети в этой войне пережили много ужасов. Пете же фашисты изуродовали душу. Многого из него не вытянешь, но кое-что нам все же известно: деревню, где он жил, фашисты сожгли. По-видимому, мальчик собственными глазами видел, как гитлеровцы расстреливали жителей деревни, в том числе и его родителей. Мы подобрали его в одном селе на Западной Украине — изголодавшегося, дрожащего от холода, совершенно оборванного.

Джонни молчал. Его глаза расширились, а в горле словно застрял комок.

— Ну, только не реветь, — предупредил Ешке и погладил Джонни по голове. — С тобой ведь фашисты тоже плохо обошлись, не так ли?

Джонни вытер слезы.

— Но если это так, — спросил он, — то я не понимаю, зачем же его прятать?

— А-а, — понимающе произнес Ешке, — опять, значит, она?..

— С утра вчерашнего дня, когда мы сюда приехали.

Ешке покачал головой и улыбнулся.

— Упрямая девушка, — похвалил он Ганку.

— Но зачем она это делает?

— Очень просто: прячут всегда для того, чтобы не нашли.

— Разве Петя что-то натворил?

— Ему нельзя здесь оставаться. Сколько трудов стоило поставить его на ноги, день и ночь кто-то был рядом с ним. Когда он выздоровел, все им занимались. Ему сшили новую одежду, а так как мастерская шьет только военное обмундирование, то и ему сшили настоящую форму. Петю следовало направить в детский дом, но там, где проходил медсанбат, фашисты везде оставили после себя только сожженные села и города. Тогда его решили сделать сыном медсанбата. Скоро, однако, выяснилось, что паренек все еще не забыл о тех несчастьях, невольным свидетелем которых он был. Для детской психики это было слишком тяжело.

По ночам все это он видел во сне. Вот тогда-то командир медсанбата — врач, которая меня вчера оперировала, — распорядилась, чтобы мальчика отправили в тыл с очередной партией раненых. Каждый раз, когда машины и повозки отправляли в тыл, Петя уезжал с ними, если ехала и Ганка. И каждый раз тайно возвращался вместе с Ганкой. Так повторяется от самой Варшавы. Оба они очень привыкли друг к другу. Конечно, Ганка могла бы остаться с ним в тылу, но, как ты знаешь, она ведь сама во что бы то ни стало хочет добраться до Хеннингсдорфа.

Ешке долго молчал, прежде чем закончил свой рассказ.

— Откровенно говоря, ни для кого не секрет, что Ганка прячет Петю. К этому уже привыкли. Ему с ней лучше всего. И то, что она держит его в расположении не на виду, тоже понятно. Пете незачем видеть все страдания раненых.

— Интересно все же, где она может его прятать? — спросил Джонни.

— Ну, — ответил Ешке, — во всяком случае, не в палатке. А ты смотрел около повозок?

— Да нет еще, — тихо ответил Джонни.

— Я бы на твоем месте попытался его найти.