— Нет, только после Замброва.

— А где это находится?

— На моей родине, в Польше.

— Почему тогда ты все время спрашиваешь об этом Хеннингсдорфе, если твой дом в Польше?

Ганка выпрямилась и перекинула свою длинную русую косу через плечо.

— Об этом я расскажу тебе, пожалуй, в следующий раз.

Вечернее небо тем временем потемнело. На кухне вспыхивали красноватые отблески огня. Дядя Коля стоял у кухонного стола. Слева от него лежала горка прямоугольных буханок хлеба. Повар разрезал их и делил на куски размером с ладонь.

— А где Петя? — спросил Джонни.

— Я его спрятала, — ответила девушка.

— Спрятала, зачем?

Ганка не ответила.

— Почему Петя по ночам всегда плачет?

— Он больше уже не плачет, только иногда, когда он боится.

— Чего же он боится?

— Темноты, но только тогда, когда он остается один.

— А я совсем не боюсь темноты.

— Дурачок ты, — тихо проговорила девушка и снисходительно посмотрела на мальчика. — Что ты мог видеть?

«Я видел немало плохого», — хотелось ему сказать. Он почувствовал себя немного обиженным.

— Петя видел много ужасов, — объяснила Ганка. — Это так страшно, что ни ты, ни я не можем себе этого даже представить. И сейчас он немного болен. Нет, не совсем болен. — Девушка приложила свою руку к груди Джонни. Рука была теплой, и мальчику было приятно чувствовать ее. — Здесь у него болит, — продолжала она, — в душе. — Она убрала руку и деловито спросила: — Что ты должен сегодня еще сделать? Джонни показал на кухню.

— Дядя Коля один, я буду ему помогать.

— А я пойду спать, — сказала девушка, — устала, как лошадь. Все время устаю, пока идет эта война.

После этих слов она ушла, оставив мальчика одного.

Джонни смотрел ей вслед. В последние часы он увидел и услышал так много нового, что чувствовал некоторое смятение. Эрнст Ешке — немец, который проводит через линию фронта других немцев в плен. Но почему? Разве коммунист должен делать это? Почему Ганка, сама родом из Полыни, упорно спрашивает всех о каком-то Хеннингсдорфе? Что ей там нужно? Петя всегда плачет по ночам, а Ганка должна его прятать. Зачем? Чтобы его, может быть, не нашли? Так много вопросов и ни одного ответа на них. У всех есть какая-то тайна…

Джонни задумчиво пошел к кухне. Не ожидая указаний, он подложил в топку под котлом несколько сухих сучьев. Затем, повязав передник, достал из ящика стола нож и начал резать хлеб на куски. Дядя Коля подбадривающе кивнул ему.

23

Новая встреча с Ешке.

Человеческие судьбы.

Джонни в роли ученика парикмахера.

«Приходи еще, сынок».

На следующий день, когда Джонни завтракал, Ганка, проходя мимо, сказала ему:

— Товарищ Ешке спрашивал о тебе. Надо принести ему горячей воды.

— Помыться?

Ганка отрицательно мотнула головой:

— Побриться.

— Хорошо! — крикнул Джонни.

Остатки усталости исчезли. Через кроны высоких, тонких сосен светило утреннее солнце. Джонни зашел за натянутый брезент. В плоскую эмалированную миску он налил два ковша горячей воды, перекинул через плечо полотенце и, осторожно держа миску в руках, направился к палатке.

Когда он, отодвинув плотный брезент у входа, вошел в палатку, то увидел сначала раненого с забинтованной головой. На краю его койки сидел человек, которого Джонни раньше не видел. Он, видимо, занимал противоположную койку, так как простыня там была смята, а одеяло сдвинуто в сторону.

Новый раненый выглядел совсем молодым, однако лицо его было жестким и замкнутым. На нем был длинный халат в синюю с белой полоску. Одна нога была плотно забинтована до колена, с обеих сторон виднелись шины. В руке он держал горящую папиросу, резкий запах которой забивал даже запахи медикаментов. Затем он вставил папиросу своему товарищу в нижнее отверстие гипсовой маски. В этот момент Джонни услышал тихую мелодию. Она доносилась от койки, где лежал еще один раненый, бездумно смотревший в потолок. Это был худощавый мужчина средних лет с пышной темной шевелюрой, длинными черными бровями и узким правильным носом. Одеяло закрывало его до шеи. Песенка, которую он напевал, была печальной.

— Ну-ка, подойди поближе! — позвал Ешке Джонни и кивнул ему головой. Он сидел на койке, несколько приподнявшись и откинувшись на металлическую спинку, — Или ты так и будешь стоять у входа?

Джонни осторожно направился к нему, держа перед собой миску с горячей водой.

— Гутен таг, — радостно поздоровался Джонни.

Пение вдруг прекратилось, и раненный в ногу, который курил папироску, посмотрел на него недобрым взглядом.

— Он — немец? — спросил он по-русски.

— Да, он — немец, — ответил ему Ешке и стал что-то говорить по-русски, сделав успокаивающий жест здоровой рукой, смысл которого Джонни мог лишь предположить.

— Они злятся на меня? — спросил Джонни, когда Ешке умолк.

— Не совсем. Их немного раздражает, когда они слышат немецкую речь. Но ты должен это понимать, малыш: ведь все, кто лежит здесь и в других палатках, еще вчера были в полном здравии. А посмотри сейчас на моего соседа по койке. — Ешке указал направо. — Ты не сможешь узнать его. Да и сам он, пожалуй, не узнает себя, когда через пару недель ему дадут зеркало. Какой-то сопляк из гитлерюгенда выстрелил из засады по его танку. Это было в Герцфельде, а самое главное, что произошло это тогда, когда повсюду на улицах уже висели белые флаги, но этот маленький фашист все же выстрелил из панцерфауста. Все трое танкистов, находившихся в танке вместе с ним, сгорели; он-то еще уцелел, но следы ожогов останутся у него на всю жизнь. А у Миши, — он указал на молодого, мрачно смотревшего солдата, — также нелегко на душе. Он — тракторист. И со своей раздробленной ногой он вряд ли сможет когда-либо водить трактор в своем колхозе.

Джонни не знал, что такое колхоз, но не отважился спросить об этом.

— Хуже всего, пожалуй, вон тому майору. Он — дирижер и руководил большим оркестром. Он ослеп от осколка, который остался у него в голове. Вот так-то, малыш. Но не вешай нос. К тому же и вода у тебя остывает. На спинке койки висит полевая сумка, там моя бритва.

Джонни, поставив миску, нащупал в полутьме сумку. Она была набита до отказа и довольно тяжелая. Из нее торчала толстая пачка каких-то бумаг.

— Нашел ты там квадратную жестяную коробку? — спросил его Ешке.

Джонни вытащил коробку. В ней была бритва и толстый помазок, а также кусок мыла и зеркало.

— Так, — сказал Ешке, — а теперь подержи миску и зеркало, чтобы я мог намылиться.

— Если хотите, я намылю вас, — предложил Джонни.

— Ты можешь говорить мне «ты», — негромко предложил Ешке, а потом спросил: — Ты умеешь намыливать?

— Я видел, как это делал мой отец.

— Да? Тогда начинай, но побреюсь лучше я сам. Джонни взял помазок, окунул его в горячую воду и стал взбивать им пену на куске мыла. Ешке выдвинул подбородок вперед, насколько ему позволяла перевязанная шея, и сидел не шевелясь.

Джонни старательно нанес мыльную пену на нижнюю часть лица.

Молодой солдат с перевязанной ногой с интересом следил за мальчуганом. Обгоревший танкист с любопытством повернулся немного в его сторону. Слепой майор напряженно прислушивался.

— Кстати, — пробормотал Ешке сквозь мыльную пену, — ты тут упомянул об отце. Что он у тебя делает?

— Он пропал без вести.

— Жаль, хотя все-таки еще есть какая-то надежда. — А чем он занимался раньше?

— Работал на железной дороге, ремонтировал паровозы и вагоны.

— Значит, пролетарий. А нацистом он не был?

— Он? — Джонни покачал головой. — Я не слышал. Мама мне рассказала как-то, что однажды отец должен был собирать деньги для нацистов — каждый обязан был это делать. Так потом у него было плохое настроение, а это у него редко бывало.

— Ну ладно, — перебил его Ешке, — он рабочий, и нацисты не очень-то забили ему голову. Это уже что-то. Если он вернется живым — ведь это фашистское отребье выдает за пропавших без вести всех, кто не погиб наверняка на поле боя, — и если он сохранил хоть немного здравого человеческого рассудка, то есть еще надежда. Ну, дружок, ты меня достаточно уже намылил. Дай-ка теперь мне бритву!