Отряд зашевелился. Заскрипели двуколки, выезжая на дорогу. Строились отделения. Выделенные дозоры пошли вперед.

Быстрое пропускал отряд, остановив коня у края оврага.

— Не рано ли, товарищ военком? — спросил, проезжая на пулеметной двуколке, Терехов.

— Нет, нет… Время, — возразил Быстрое.

Шесть пулеметов, сто двадцать штыков. В сущности, это маловато. У Клепикова во много раз больше сил… Но там банда, а здесь Красная Армия.

Лес померк от набежавших облаков. Шорохи шагов скрадывались разросшимся вдоль дороги кустарником. Глухо стучали подковы коней о сухую глину.

Вдруг где-то, совсем рядом, треснул выстрел, и громкие крики послышались с разных сторон…

Быстров поскакал вперед, обгоняя заметавшийся на дне оврага, как в ловушке, отряд. Вверху, над обрывом, справа и слева сверкали выстрелы.

— Огонь! — командовал военком. — Терехов, черт! Где пулеметы? Огонь по кулацкой засаде!

Пулеметы строчили, срывая с веток листву. Бойцы лезли на откосы, хватаясь в темноте за обнаженные весенними оползнями корневища, срывались и снова лезли. На них скатывались пьяные унтера, разряжая обрезы, яростно взмахивая тусклыми, в ржавчине и сале, штыками.

Слышались удары прикладов, с крехтом, с придыханием… Началась рукопашная.

— За мной, товарищи! — Быстрое повернул коня назад и выстрелом из карабина свалил бородача, чуть не посадившего его на вилы.

Унтера кидались на военкома, хватали за стремена. Быстров вымахнул на крутой чистый холм и осадил коня. Но жеребец покачнулся, тяжело припал на колени и затем всем туловищем грохнулся о землю.

— За мной! — снова крикнул Быстров, задержавшись возле убитого коня и расстреливая в упор бандитов, которые выскакивали на него из темноты. — Терехов, сюда! Уводи людей с дороги, спасай пулеметы!

Но Терехов был на другом конце оврага в самой гуще боя, и не слышал голоса военкома. Ему удалось в отчаянной рукопашной схватке отстоять два пулемета, и теперь Костик с москвичом Шуряковым, недавно вступившим в отряд, косили мятежников, помогая товарищам вырываться из окружения.

— Давай, ребята, лупи по склону! — указывал Терехов пулеметчикам, перебегая от бугорка к бугорку, с винтовкой наперевес. — Лупи по кустам! Только бы выбраться из этой мышеловки!

Кулацкие силы непрерывно прибывали из Осиновки, и Терехов торопился. Он опасался, что кончатся патроны и придется грудью проламывать себе путь. Оглядываясь на дно оврага, Терехов видел, как бой разделился на несколько изолированных друг от друга очагов, сверкавших в темноте пачками выстрелов. Слышались крики и лязг металла. Где-то там сражается военком? Кто стоит рядом с ним в этот смертный час?

— Неожиданно на дороге со стороны Осиповки показалась группа кавалеристов. Передний на сером коне, взмахнул клинком:

— Хлопцы, рубай черных, в свитках! То же куркули напали на военкома! Рубай, щоб воны сказились!

И командир кавэскадрона Безбородко врезался на полном галопе в темный поток мятежников, закрывавший выезд из оврага. Следом неслись его всадники, расширяя коридор. Звон клинков и храп коней слились с воплями порубанных и раздавленных бандитов.

Этим моментом и воспользовался Терехов, чтобы выскользнуть со своими людьми из гибельного круга. Но здесь, на поляне, он тотчас вспомнил о военкоме и скомандовал:

— В цепь! За мной, в атаку! Ура!

— У-р-р-ра-а! — подхватили красноармейцы и, щелкая затворами, выставив перед собой штыки, побежали обратно — на помощь Быстрову.

Только не рассчитал Терехов своего удара по врагу. Не спешило к нему военное счастье. Бандиты отогнали неистовой пальбой конников Безбородко и ринулись в контратаку. На дороге уже перестали сверкать выстрелы — там все было кончено.

Терехов отступал в поле. Утомленные бойцы несли раненых товарищей. Потный и злой Костик молча катил пулемет без лент. Позади слышался торжествующий рев… Мятежники спешили на крутизну холма, где до последней минуты дрался военком.

К группе обезоруженных красноармейцев подъехал Ефим вместе с Клепиковым и Гагариным. На серебристой от лунного сияния поляне лежал в темной крови жеребец. Быстрова, истерзанного и страшного, без фуражки, держали за руки Глебка и Петрак.

Его поставили спиной к молодой березе. Шеренга унтеров с винтовками выстроилась напротив.

— Постой! — закричал военком, вырываясь. — Дай мне увидеть предателя, труса!

Ефим съежился холодея… Такой встречи он не ожидал. Быстрое смотрел на него, прямой и высокий. Вот она — смерть… Долго и трудно шел питерский литейщик по жизненным проселкам к этой тоненькой березке, за терянной средь глухого Черноземья. Много людей, добрых и злых, попадалось на пути, а вот своего палача не распознал.

«Прав оказался Степан…» — мелькнула последняя мысль и угасла в недружном залпе.

Но военком продолжал стоять. Он стоял и после второго и после третьего залпов. Изорванная пулями гимнастерка смокла, почернела. Лишь белели в тихом сумраке седые виски, и левый открытый глаз с ненавистью смотрел, будто говоря:

«Предатели! Трусы!»

— Ох, господи, — прошептал Волчок, испуганно озираясь.

Страх заставил толпу отшатнуться. Попятилась шеренга унтеров.

Гагарин взбеленился:

— Кого боитесь?

Солидный, в меру медлительный, он подскочил на носках, как юнкер. Выстрелил четыре раза в упор, в сердце комиссара. Браунинг дрогнул у него в руке… С тем же выражением беспредельной ненависти Быстрое глядел на полковника.

Тогда Клепиков зашел сбоку и понял все. Военком держался окоченевшей рукой за березу, которая сейчас напоминала сестру милосердия в белом халате… Клепиков ударил револьвером по руке, и тело большевика повалилось на землю. Краешек синей луны прощально блеснул в остывшем глазу.

— Освободите мне двуколки и дайте надежных людей, — торопил Ефим. — Понимаете, я должен быть в городе раньше, чем там узнают о разгроме отряда!

Он сам отбирал унтеров. Ему помогали советами Клепиков и Гагарин. Здесь стояли и братья, Ванька и Петрак. Ефим не взял ни того, ни другого. Заметив Франца, подумал: «Этого можно. Видать, храбрый и ничего в наших делах не соображает».

Францу дали винтовку. Ефим шагнул к повозкам.

— Поехали!

Застучали копыта, скрипнули под тяжестью унтеров колеса. Ночь, полная тревоги и безызвестности, становилась темней.

Глава сорок четвертая

Когда Павел Октябрев уезжал из Петрограда, ему казалось, что самое трудное позади. Рабочие люди держали в руках собственную судьбу.

Но, очутившись в Черноземье, где хозяйничали эсеры и меньшевики — последыши Керенского, он ясно понял: испытание только начинается. Враги народа спешили использовать голод и военную разруху, чтобы задушить ростки новой жизни.

Зорко всматривался Октябрев в свой уездный город — холодную колыбель его детства и безжалостную мачеху юности. Отсюда он, рано осиротев, начал трудовой путь скитальца. Вон пекарня, которая снабжала булочные и кондитерские товаром из адамовской крупчатки. Там Павел вместе с другими бездомными малышами раскатывал бублики, спал на кулях под крысиную возню…

«Если мы устоим, не будет в мире таких сирот и такой жалкой доли», — думал Октябрев.

Избранный председателем исполкома, он повел дело с настойчивостью и отвагой. Давал бой противникам Советской власти, расчищал дорогу новым декретам, искал поддержки у простых людей. Однако силы зла и несправедливости готовили ответный удар. По дальним селам и деревням, в степном захолустье зрела лютость обиженного помещика и кулака. Участились случаи вооруженного сопротивления продотрядам, убийства комиссаров. И вот поднялись мутные волны мятежа, хлынули, затопляя первые вехи революции.

В ночь гибели военкома неспокойно было у Октябрева на душе. Он имел сведения, что и в самом городе группируются враждебные элементы. Бывшие фабриканты, чиновники и купцы устраивают тайные сборища, а переодетые офицеры расклеивают в публичных местах списки большевиков, приговоренных террористами к смерти.