— Молчи, не то успокою, — хромой ротмистр взял на руку десятизарядную винтовку «Ли-Энфильда».

— Не боюсь! Стреляй, чистоплюй! Разбой, люди! Бей в меня, сухотка проклятая! Ка-ра-у-ул!

Она попыталась завернуть лошадь назад, но державший вожжи поручик привстал в санях и свистнул плетью. Гибкий хлыст, скрученный из тонких ремней, больно обжег лицо Марфы. Он свистнул еще и еще, сажая на бледной коже пунцовые рубцы… Последний удар достался першерону. Лошадь всхрапнула от неожиданности, дернула сани и тараном вломилась в шумный обоз.

Не помня себя, Марфа пришибленно стояла на ветру. Она больше не визжала и не гналась за своими узлами. Все летело к черту: и дом, и долголетняя нажива, добытая ценою подлой связи с Бритяком.

А бой у Крутых Обрывов разгорался сильней. Дробно прошивали пулеметы степную мглу, бухали пушки. Стрельба доносилась и со стороны гагаринского имения: там суматошно трещали винтовочные залпы, слышались взрывы гранат. Возчики на большаке стегали коней, бешено орали и неслись мимо,

Марфа поднялась на крыльцо, медленно переступая тяжелыми, словно чужими, ногами. Теперь она не знала, что делать. Входя в горницу изумилась: Бритяк, должно быть, и не подозревал о происшествии! Одетый в лисью шубу и круглую поповскую шапку, обутый в черные валенки, он стоял на коленях перед укладкой, пихая в синюю наволочку золотые и серебряные вещи. Это была его последняя опора и надежда.

У Марфы расширились хищные глаза… Нагнувшись, она взяла за дверью топор. Половица скрипнула, когда Бритякова сноха шагнула к укладке…

Афанасий Емельяныч вздрогнул и оглянулся:

— Сейчас… сей…

Осатаневшая баба замахнулась и хватила свекра острием топора в темя. Раздался легкий хруст костей… И сразу наступила тишина. Качнувшись, Бритяк упал без звука.

Марфа сунула за пазуху синюю наволочку с Ванькиной добычей. Принесла из сеней полведерную бутыль керосина. Обрызгала стены, мебель, увешанную расшитыми полотенцами божницу. Бросила на дорогую шубу свекра зажженную спичку и вышла.

Вскоре партизаны у Крутых Обрывов заметили над Жердевкой багровое пламя.

Глава сорок третья

Утром 20 октября полк Семенихина вошел по Болховской дороге в Орел, покинутый белыми. За ним двинулись другие части 13-й армии, а с запада в город вступили соединения Ударной группы, что не решились увенчать свой блестящий успех ночным штурмом.

Всюду еще были видны следы поспешного бегства корниловцев. На зализанных гололедицей мостовых валялись сбитые орудийными запряжками тумбы, фонарные столбы, расплющенные изгороди; ветер взвихрял у перекрестков бумажную труху и копоть спаленных архивов… Под ногами хрустело оконное стекло, кровавыми ранами зияли кирпичные стены разрушенных зданий. Возле массивного подъезда бывшего банка «Русско-азиатского общества» лежал кверху дном несгораемый шкаф, оскалив железные зубы сломанных запоров. Притихли гостиницы и рестораны, где круглыми сутками не умолкала визготня оркестров и пьяных шансонеток. В торговых рядах чернели провалы сорванных дверей и опустошенных витрин.

На бульваре молодые липы и ясени склоняли обнаженные кроны над трупами повешенных. Уходя из окружения, враг мстил безоружным людям, которые ждали с трепетом и надеждой советские войска.

«Опять предатели помогли Деникину, — думал Степан, шагая впереди колонны. — Троцкий устранен с Южного фронта, но его подручные, видать, пустили крепкие корни!»

Он знал, что одна из латышских бригад, наступая вчера на линию железной дороги Орел — Курск, получила категорический приказ остановиться в девяти километрах от станции Стишь. Тем самым зажатой в тиски корниловской дивизии предоставилась возможность не только выбраться ночью на оперативный простор, сохранив живую силу и вооружение, но даже вывезти награбленное имущество и угнать тысячи мобилизованных орловчан для новых формирований.

— Вот, комиссар, и получается у нас: на колу мочало, начинай сначала, — сказал Семенихин, мрачно разглядывая город, оскверненный захватчиками. — Эти выпущенные из мешка белые зададут хлопот! Деникин не захочет примириться с потерей Орла, пока у него есть боеспособные дивизии!

— А как на правом фланге Ударной группы? — спросил Степан — Говорят, вчера там складывалась обстановка в нашу пользу: латыши с червонными казаками помогли частям четырнадцатой армии окружить дроздовцев. Но связи между атакующими полками не было, и, конечно, противник воспользовался случаем — выскользнул целехоньким.

— И Дмитровск не взят?

— Не по зубам оказался орешек.

Позади батальона Терехова ехали пулеметные двуколки. Из-за щитка одного «максима» смотрели серьезные, уже не детские глаза Николки, одетого в новую, серого сукна, просторную шинель. На козлах сидел, перебирая в руках вожжи, Касьянов. А рядом с колонной покачивался в седле и ловко, форсовито сдерживал храпящего аргамака начальник конной разведки Бачурин.

— За мостом — привал, — сообщил Бачурин, поправляя на шее белый поярковый шарф — подарок одной девушки. — Только здесь, ребята, вряд ли табачком разживешься… Кадеты и лавочников не пощадили!

— А потом куда ж? Пустимся в догон? — осведомился Касьянов.

— Мы выполняем приказ о занятии города. Потом видно будет: догонять или обороняться.

Николка приподнялся, указал на лилово-синюю зыбь реки:

— Глядите, Ока не замерзла! Только чуточку постеклило у берегов.

— Знакомые места, — улыбнулся Бачурин. — Хорошо мы тогда в лодке по центру корниловской дивизии прокатились! Где теперь Пригожин? Может, еще встретимся на фронтовом перепутье?

Раздалась команда «Вольно». Полк не в ногу прошел через мост и остановился против Новосильской улицы. Стукнули о мерзлую землю приклады. В воздухе заструился ароматный дымок махорки — неразлучного друга бойцов.

Между тем горожане, избавляясь от пережитого страха, начали показываться на тротуарах. Какая-то древняя старушка, в истертом салопе — ровеснике ее молодости, робко заковыляла через улицу. Она качалась на ветру, словно подстреленная птица, отчаянно вцепившаяся в жизнь.

— Родненькие… вернулись… — шептала она иссиня-бледными губами, кого-то отыскивая среди военных. — Спугнули нечаянно-негаданно злое воронье… голубчики мои.

В это время к голове колонны подъехала гаубичная батарея. Дюжие толстоногие битюги и першероны легко и спокойно, как бы не чувствуя груза, тащили короткостволые зеленые пушки. Ездовые сидели на широких спинах коней, будто на диванах. Номера прислуги с карабинами за плечами лихо примостились на лафетах.

С переднего лафета спрыгнул боец в светло-голубой генеральской шинели без погон, очевидно, добытой в качестве трофея. Он побежал навстречу старушке, широко раздымая полы и удивляя зрителей красной подкладкой.

— Ай не признала? — крикнул он радостно и поднял забившуюся у его на груди обладательницу салопа.

Их обступила толпа, послышались рыдания и смех; между военными шныряли мальчишки, замирая при виде винтовок и бутылочных гранат на поясах.

— Мать! — сочувственно сказал кто-то за спиной Степана. — Счастливый черт, этот артиллерист… Вишь каким соколом поспел к родительнице!

У Бачурина в руках очутилась спутница полковых забав — двухрядная гармонь. Пискнула, вздохнула, деловито пробуя лады, разлилась морем певучих звуков. Долетел бойкий голос Терехова:

— Дайте-ка, братцы, к свадьбе размяться!

Степан встряхнулся от надсадных дум… Ведь скоро Красная Армия освободит и Жердевку, и он тоже обнимет своих измученных стариков, любимую Настю, детишек! Не для того ли он мерзнет в окопах и презирает смерть в огне атак?

В кругу вертелся Терехов, играл глазами, вызывая на пляску.

Степан снял бинокль, расстегнул боевые ремни и бросил шинель на руки Николке. Пошел возле Терехова обычным шагом, высокий и осанистый, как бы не слыша ликующего стона гармошки. И вдруг гикнул, толкнул сизую папаху набекрень; скрытая пружина кинула Жердева кверху и понесла по воздуху, то и дело отрывая от мостовой.