Не сразу Степан понял, что произошло. Находясь в полосе действий своего полка, он считал этот истерзанный, политый кровью кусок орловского предместья центром битвы, ключом желанного успеха. Но события оказались гораздо сложней…

Деникин искусным маневром заставил Ударную группу растянуться на семьдесят верст, сковал ее главные силы у Орла и Дмитровска, а затем двинул целую дроздовскую дивизию к стенам древних Кром. Защищала город единственная советская бригада, которая не имела за спиной никаких резервов. Она мужественно отбивала штурм белой пехоты, поддержанной огнем полевых батарей. Однако на исходе вторых суток враг, угрожая бригаде окружением, вытеснил гарнизон из мертвых, пылающих кварталов.

Опять улыбнулось наемникам Антанты военное счастье. Приободрились дроздовцы. Не им ли предназначена слава, почести у седого Кремля и миллионный приз донецких шахтовладельцев? Еще рывок — и откроется прямая Московская дорога!

Полетели сенсационные телеграммы в Лондон, Париж, Нью-Йорк… Так же, как в начале генерального сражения, люди всего мира искали на географической карте маленькую точку, где решалась участь обретенной правды, света, молодости — участь революции.

Степан прискакал сюда, на кромское поле, в тот момент, когда неприятель, захватив город, преследовал отступающие к северу красноармейские цепи. Слева цепи уже терялись в дубовом перелеске и долине реки Ицки, но основные подразделения шли по снежной равнине, и далеко были видны усталые, понурые фигуры надломленных поражением бойцов. В морозном воздухе рвалась, оставляя темные клочья дыма, шрапнель. Сухо трещали ружейные выстрелы. На взгорье карабкалась пара некованных лошадей с пулеметной двуколкой. Возле шоссе, в затянутой ледком предательской колдобине, застряла легковая машина, словно прикипев дифером к твердому грунту.

— Эй, товарищ, — окликнул Степан шофера, — где комбриг?

Шофер вылез из-под машины, пунцовый от натуги, растерянный и злой. Взглянул на всадника и вдруг подбежал, взволнованно схватился за стремя:

— Степан Тимофеевич! Беда… кадеты настигают! Это был Найденов. Узнав Жердева, он вспомнил прошлогодний разгром клепиковских банд, вспомнил об известных всему фронту смелости и бесстрашии комиссара и невольно почувствовал душевную опору.

— Прорвались… дуряком ломят, — говорил Найденов, указывая на большую колонну дроздовцев, которая двигалась по шоссе, даже не разворачиваясь в боевой порядок. — А у меня — штабные документы, знамя…

До сих пор Степан не представлял себе ни этой гнетущей картины отступления, ни своих конкретных возможностей. Но теперь, при виде жалких, изломанных цепей советской бригады и гибели общего дела, в нем поднялась еще неведомая, страшная воля остановить катастрофу. Остановить любыми средствами, любой ценой!

— Давай-ка знамя! — сказал он, быстрым взором окидывая фронт и принимая какое-то необычайное решение.

— Знамя? — не понял шофер, глядя в лицо Жердева, освещенное пламенем гнева и презрения к врагу.

— Скорей! Да сними чехол! Вот так… Ну, давай сюда!

Степан зажал в руке гладкое коричневое древко и пришпорил коня. Алый шелк с золотыми буквами и кистями размахнулся на ветру, искрясь и рдея. Цепи бойцов тотчас заметили его, гул оживления пронесся из края в край. Люди поворачивались и следили за всадником глазами, полными недоумения и пробужденного восторга… Но куда он мчится? Чего он хочет, этот сказочно-храбрый и одинокий витязь, устремив коня прямо на город?

Поравнявшись с пехотинцами, Степан встал на стременах, закружил над головой огненно-ярким полотнищем.

— Ни шагу назад! Там — позор и смерть! — крикнул комиссар, мгновенно подчинив собственной власти всю многоликую рать. — За нашу свободу, за Советскую республику… к штыковому бою—готовсь! Не робеть, ребята! Держать равнение! Впереед!

И, обнажив шашку, наклоняя знамя против ветра, он поскакал навстречу дроздовцам.

Красная пехота замерла, колыхнулась и, точно буря, грозная и могучая, понеслась следом по равнине. Колонна противника начала торопливо разворачиваться вправо и влево, однако было уже поздно — внезапная контратака захватила ее врасплох. Все застонало, задымилось кинжально-близкой пальбой. Еще недавно унылые, обезволенные поражением, советские воины бросились врукопашную. Граната, пуля, штык — не знали промаха и пощады.

На кромских огородах Степан угодил под пулеметную очередь. Конь его упал… Трепетно мелькнув, утонуло знамя в море атакующих.

— Эх, комиссар — бедовая голова… неужто, убили? — испуганно воскликнул Найденов, забираясь на радиатор машины, чтобы лучше видеть место стычки.

Но в это время алый шелк взвился и поплыл, сверкая, поверх людей. Степан шел плечо к плечу с бойцами геройской бригады.

Дроздовские батальоны, не выдержав сокрушительного удара, побежали на флангах. Однако в городе бой кипел повсюду: на улицах и пустырях, во дворах и палисадниках. Оконное стекло со звоном летело на булыжную мостовую. Никто не убирал трупы убитых и не оказывал помощи раненым — санитары дрались вместе с пехотинцами.

Ярость сражения заставила Деникина спешно вводить в действие части мобилизованных солдат, подтягивать новые орудия и выгруженные с иностранных пароходов танки. Чтобы отвлечь внимание советских стратегов от Кром, он приказал генералу Шкуро наступать в районе Воронежа.

Все эти трезвые и расчетливые мероприятия не замедлили сказаться на главном направлении — у Кром. Хотя красным удалось вытеснить дроздовцев из города, развить успех наступления советская пехота не смогла. А белые за рекой Кромы перестроились, получили в подкрепление Первый Курский и Малоархангельский полки, укомплектованные новобранцами, и с рассветом следующего дня предприняли всеобщую атаку.

Степан чувствовал, что настал самый грозный, решающий этап битвы. В небе кружились, кидая бомбы, самолеты. Гремели без отдыха батареи, содрогалась окоченевшая земля. В знобящей синеве ледяного тумана несметными роями звенели пули. Черные от ужаса и крови, потеряв способность мыслить, солдаты и офицеры лезли на штыки. Смерть, царившая повсюду, ослепила их, и не было выхода из гибельного тупика.

В полдень с правого фланга Ударной группы подоспели червонные казаки Безбородко. Ломая вражеские цепи, они заняли три деревни и повернули возле Красной Рощи в тыл «дроздам». Однако из-за плохой связи командование упустило возможность использовать столь выгодное положение, и дроздовцы, выдвинув против конников заслон, нанесли им серьезные потери.

Ярость сражения достигла наивысшего предела. Взрывались от перекала пушки, плавился свинец в пулеметных стволах, и обезумевшие люди неистово кромсали друг друга. Рушились древние кромские стены трауром ложились на месте домов жуткие пепелища. Порыжела вода в колодцах, зачахла и померкла при рождении вечерняя заря.

В сумеречном чаду красноармейские подразделения обнаружили, что неприятель берет их в клещи, и оставили город, трижды растоптанный врагом.

Степан обходил в пустом, ветреном поле реденькую цепь бойцов. Разъяснял обстановку, стараясь вселить в усталую, зачерствелую душу человека бодрость и надежду. Нет, не победа досталась Деникину, а начало жестокого и заслуженного конца. Недаром притихли свалившись на обугленной окраине, белогвардейские полки. Не о Москве мечтают они теперь, измотанные и придавленные тяжестью судьбы, — о несбыточном спасении из этого ада…

Степан заметил в стороне черную бурку кавалериста сидящего на каком-то предмете. Кавалерист ругался, поминая и Деникина, и его усопших родителей.

— Бисозы куркуляки! Якого коня замордовалы… — доносился до слуха Степана знакомый голос. — Це ж вин от кубанской степуги мени служил верой и правдой!.

Га! Мало крестил я вас, скаженних, шаблюкой! Зарубайти соби на носу…

Что именно должны белые зарубить у себя на носу, никто не узнал, так как раздраженный кавалерист повернул лицо к Степану и вдруг вскочил на ноги.

— Жердев… кориш, золотое серденько… жив! — удивленно и радостно пробасил Безбородко, забыв свои огорчения. Он кинулся на шею комиссару, обдал его щеки жарким дыханием, крепким запахом лошадиного пота и влажной изморозью с прокуренных усов. — Не бачил тысячу годин твои ясны очи!