«Ребятенок жалко… сиротами останутся круглыми, — думал Огрехов, представляя себе в последний раз детские личики Варьки, Саньки, Польки. — Ох, горемычные… Хоть бы Степан выжил, отыскал бы Настю… Глядишь, и моим безродным дадут путь».

Кружков, семеня по утрамбованной щебенкой дороге своими короткими ножками в хромовых сапогах, направился мимо пруда к оврагу. Он мурлыкал на ходу песенку:

— Кто расписан, как плакат? То корниловский солдат!

Остановившись над отлогим скатом, Кружков равнодушно отстегнул изящную кобуру и вынул сверкнувший никелем дамский браунинг.

— Ну! Ступай вперед, медведь…

Огрехов молча пошел в овраг. Сзади хлопнул выстрел — пулей ожгло левое ухо, но мужик продолжал шагать.

— Стой, стой! — закричал поручик, обескураженный промахом.

Моросивший дождик рябил в глазах Кружкова, который целился вторично.

Вдруг откуда-то из лесной чащи грянула берданка. Огрехов, невольно оглянувшись, увидел, как маленький поручик выронил браунинг и упал в лужу.

Затем послышались торопливые шаги, и знакомый женский голос позвал:

— Федюшка? Жив ты? Вылезай скорей!

Матрена спустилась по скату, развязала Огрехову руки и вывела, точно слепого, на дорогу. Нагнувшись, подняла браунинг, и они исчезли в зарослях ольховника, где Настя установила наблюдательный пост.

Глава девятая

— Иди же скорее! Шевелись, дядя, — сарай некрытый.

Матрена уводила Огрехова в глубь леса.

Домотканная красная юбка обнажала ее крепкие загорелые икры, мелькавшие над голенищами яловых сапог. Белый поярковый платок сбился на плечи, полушубок черной дубки, надетый нараспашку, цеплял полами за встречные кусты. Весь облик солдатки, разгоряченной и помолодевшей, выражал большую радость. Она держала винтовку наготове, боясь погони.

Но Федор Огрехов шагал вяло, понурив голову. Он не совсем понял, что произошло у пруда и зачем Матрена тащит его. в лесную чащобу. Тупое безразличие к смерти, которое овладело им за время болезни, не успело еще рассеяться.

— Вот Настя-то ахнет, — сама с собой говорила Матрена, оглядываясь на Огрехова.

— Настя… где она? — будто очнувшись, слабым голосом спросил Огрехов.

— Ишь, чего захотел: где? Так я тебе и сказала? Двигайся, богова ошибка, иначе догонят белые — от нас с тобой перышка не останется!..

Ветер гудел, стряхивая с потемневших деревьев последнюю листву. Дубы сменялись серыми осинами, белоснежными семьями березняка и зарослями ольхи. В отличие от бодрящего гомона весны и летнего песнопения не слышалось жизни пернатых в осеннем лесу. Только спугнутый заяц выскочит на тропу и замрет при виде человека, чтобы в следующую секунду броситься по шуршащему листопаду прочь.

Федор Огрехов оживал в пустынной немоте разнолесья.

Заметив впереди седобородого старика в зипуне, он подошел ближе и узнал отца. Лукьян, держа руку на блестевшем за опояской топоре, смотрел в глаза сына суровым взглядом, не предвещавшим добра.

— Видал, Лукьян Кузьмич, молодца? — сказала Матрена со смешанным чувством торжества и безобидной насмешки. — С чернопогонником в «жмурки» играл, да я помешала…

— Ему под стать с разными бандюгами путаться! Не в диковинку! — Задетый шуточным тоном солдатки, старик угрожающе заступил сыну дорогу. — Что, дьявол, довела тебя корысть до зарубки?

Федор Огрехов опустился на колени.

— Прости, отец, винюсь. Согрешил нечаянно…

— За нечаянно — бьют отчаянно! — Лукьян поднял над головою сына жилистые кулаки.

Но из густого ельника показалась Настя, в пуховом платке и шубейке. Строго приказала:

— Не шуметь! Мы сюда не на гулянку собрались… Лукьян затих. Покорно отошел, будто ожидая еще кого-то со стороны пруда.

Поднимаясь с земли, Федор Огрехов едва слышно прошептал:

— Спасибо, дочка… — И осекся: против него стояли — Тимофей Жердев, Гранкин, кириковский Кондрат.

Страшная Мысль ожгла сердце: не для того ли здесь эти люди, чтобы судить предателя — участника августовского мятежа? Видно, настал срок держать ответ перед земляками, на которых он шел с вилами-тройчатками!

Однако теперь Федору не хотелось умирать. Эти родные и знакомые лица напомнили ему о жизни, о воле.

Матрена кратко доложила о происшествии, и Настя, задумчиво выслушав ее, обратилась к Тимофею:

— Папаша, у тебя есть чистое белье?

— Какие быть? Ильинишна постирала напоследок, — прогудел Тимофей.

— Нагрей, тетка Матрена, воды. — И Настя взяла за руку приемного отца, повела в землянку.

Она ни о чем не спрашивала его, промывая и забинтовывая раны. Помогла переодеться.

Истерзанный физически и духовно, Огрехов свалился на пахучие ветки хвои и мгновенно заснул. Он спал долго, без сновидений. Впервые за время болезни не пылали раны, не изнывало сердце…

Проснулся ночью. Землянку освещал крошечный огонек, плавающий в чайном блюдечке с говяжьим жиром. Лесные жители сидели и лежали на постелях, беседуя между собой. У выходного отверстия покашливал Тимофей, выполнявший обязанности дневального. За дверью шумел ровно и упрямо неукротимый осенний дождь. Сменившийся из наряда Лукьян развешивал на протянутой у стены веревочке мокрый зипун и говорил:

— Скотина, брат, тоже понятие имеет… В запрошлый год ходил у Гагарина в стаде бык Варнак. Дойдет до Мягкого колодца — задрожит, как осиновый лист, и давай ворочать коров назад. «Экая притча, — говорю я барскому пастуху, — порченый, должно, Варнак-то!» — «Нет, — говорит, — не порченый, а ученый… Недавно подрался на водопое с другим быком, и тот его одолел. С той поры сам не подходит к этому месту и коров не пускает».

— Расскажи, Лукьян Кузьмич, про сомов… Помнишь, они коров в речке доили? — сказал из угла Гранкин.

— Сомы-то? — переспросил старик разуваясь. — Эх, милой! У сома больше ума, чем у иного человека! Бывало, дорвутся в припек коровы до воды, залезут в протоку по горло, а сомы — к вымени! Сосут молоко, то есть облегчают начисто…

— Постой, — перебила Настя, зашивая гимнастерку Огрехова. — Бык Варнак у тебя умен и честолюбив, а коровы — дуры. Хорошая корова никого не подпустит, кроме хозяйки.

— А дождешься хозяек-то? — невозмутимо ответствовал старый пастух. — Жара, слепни заели! Соображаешь? Коровы беспременно довольны были в тот час…

Люди засмеялись.

«А как же со мной? Что я тут должен делать?» — спрашивал себя Федор.

Утром Матрена опять принесла воды и, помогая Насте делать Огрехову перевязку, шутила:

— Ничего, до свадьбы раны твои заживут!

Настя качала головой.

— Тебя допрашивали, отец?

— Волчок… от самой Жердевки… бил, — не узнавая своего голоса, слабо, почти беззвучно промолвил Огрехов. — Все про Степана домогался… зачем, дескать, приезжал?

Настя застыла с бинтом в руке, глаза широко открылись.

— Что ты, отец, говоришь? Куда он приезжал?

— Ко мне… домой. Перед отступлением… Тебя искал, по детям кручинился… А вскорости за ним Терехов примчался.

Настя опустила голову.

«Был здесь, рядом, искал меня и не встретились… Неужели мое предчувствие тогда, при расставании, не обмануло? Неужели я больше не увижу Степана?»

Возле землянки раздались громкие голоса. Матрена выглянула за дверь и сказала:

— Иди, Настюха, принимай новичков! Гранкин привел Алеху Нетудыхату с двумя сыновьями.

Глава десятая

Мокрый до нитки, Алеха Нетудыхата остановился у костра в сопровождении сыновей — Гришки и Егорки… Он смотрел вокруг и не узнавал односельчан.

Травкин, продрогший от долгого лежания в секрете, приблизился к Насте и расстроенно зашептал:

— Сидим тут, ничего не слышим… А в Жердевке каратели над народом измываются! Утопили в колодце Митьку, повесили Архипа Адоньева…

Гранкин умолк, заметив, как побледнела Настя. Однако в следующую минуту она справилась с собой и сочувственно посмотрела на новоприбывших.

— Здравствуйте, товарищи! — Настя взяла обеими руками огромную мозолистую руку кузнеца. — Твое большое горе, дядя Алеха, — это и наше горе. Давай вместе подумаем, что делать…