Николка смотрел на приближающиеся белокаменные дома, на знакомую водокачку у вокзала, на примолкшие заречные слободы… Он ждал орудийных залпов с крутизны городского сада, пулеметного рокота, дружной винтовочной пальбы. Не могут же красные оставить такую позицию! Непременно дадут бой! Быть может, хотят заманить белых поближе к реке, чтобы потом обрушиться сверху и уничтожить до одного?

Воображение у Николки распалялось с каждой минутой. Он уже не сомневался в исходе предстоящего сражения, готовясь воспользоваться моментом и перескочить к своим. Напрягая зрение и слух, он боялся пропустить начало боя.

Напрасно!

Белые с музыкой вошли в город, шашками срубая вывески на советских учреждениях. Они отлично знали, что корниловская дивизия, угрожая флангу и тылу красных, вынудила их оставить Присосенский край.

Празднично разодетые отцы города во главе с Адамовым стояли на Сергиевской горе, встречая своих освободителей хлебом и солью. Раскрашенные девицы в белых платьях подносили офицерам букеты цветов. Гудели и заливчато трезвонили церковные колокола.

Обоз остановился в слободе Беломестной. Николка смотрел вокруг печальными глазами, затаив в сердце невыразимую боль. Он видел молчаливых жителей, с опаской косившихся на проезжавшие по мостовой броневики, шестиконные орудийные запряжки, и ему было жаль этих рабочих людей и стыдно за свою беспомощность.

Вечером во многих домах зажглись огни. Звуки роялей и скрипок перемежались с выстрелами — это «доблестные воины вышибали из горожан большевистский дух».

Глава двенадцатая

Утром, по обыкновению, явились в обоз офицеры, рассовали награбленные вещи и, усевшись на них, стали сбивать из яичного желтка гоголь-моголь.

Хозяин подводы, где возницей пристроился Николка, был коротконогий поляк Врублевский с торчащими в стороны нафиксатуаренными усами и капитанскими погонами. Чтобы казаться выше и стройней, он носил сапоги на огромных каблуках, а фуражку заламывал на самый затылок. В каждом городе или местечке пан Врублевский тотчас обзаводился барынькой, и на отдыхе любил похваляться своим непревзойденным сердцеедством.

— Добже ночку откохал, панове, — рассказывал он сейчас, поворачивая шельмоватое лицо то к одному, то к другому офицеру. — Попал я в гости к пани Домогацкой… Шикарная обстановка! Токай! Коньяк! Шампанское! Мужа красные убили… Махорку працовал[2] — собственная фабрика. Барзо пили и танцевали, поведаю вам! После голубой мазурки пани шептала раздеваясь:

Если б я была солнышком на небе — Я светила бы только для тебе…

— Довольно романтичная история, — заметил от соседней повозки угрюмый прапорщик с плохо зажившим рубцом на щеке. — Чем же это кончилось, если не секрет?

— А утром слышу: «Товарищ, вам кофе или чаю?» Пся крев! Попалась! С «товарищами» окомиссарилась! Вывел в коридор и приштрелил…

— И в шкатулку не догадались заглянуть? — спросил, улыбаясь, граф Катрин, чисто выбритый, лощеный ротмистр, случайно застрявший в пехоте.

— Прошу, ясновельможный… Вшистко забрал! Офицеры засмеялись.

— Господа, видели на площади у собора повешенного старика? — заговорил капризно-ломким голосом избалованного ребенка бледный, тонколицый гимназист Алик Дункель, дремавший на мягких подушках новенького фаэтона. — Родной отец Октябрева…

— Кто такой Октябрев?

— Не знаете? Командир красного бронепоезда «Стенька Разин». Сегодня ночью на балу в доме городского головы Адамова неожиданно распахнулась дверь и появился седой, оборванный тип. — «Пируешь? — кричит хозяину. — А я тебе, слепой крот, могилку рою…» — Фамилия-то его несколько иная, чем у сына, — Перчаткин или Рукавичкин… да черт с ним! Поволокли за бороду к телефонному столбу и вздернули. Я вот себе на счастье отрезал кусок веревки от казненного, — и Алик с гордостью показал аршинный конец пеньковой бечевы.

Николка, прислонясь к тележному колесу, издали рассматривал гимназиста, его холеное лицо, на котором уже оставила след необузданная жестокость. Армия Деникина кишела такими породистыми сосунками, чуждыми боевой жизни, но падкими на канты и шпоры, галуны и шевроны… Они толклись, словно болотная мошкара, в комендатурах и обозах, при штабах и на парадных обедах, не умножая славы белого движения. Но зато в расправах над пленными принимали самое ретивое участие, поражая даже видавшую виды строевщину дьявольской изобретательностью.

Из разговоров офицеров Николка знал, что Алик долго обретался в личной охране генерала Май-Маевского, где однажды сжег живьем пленного комиссара. После этой выходки его тихонько выпроводили сюда, не желая давать скандальную сенсацию иностранным журналистам, и теперь он обслуживал контрразведку.

Слушая бесконечные истории убийств и грабежей, Николка заметил в обозе поручика Камардина. Однако Камардин не имел своей повозки, весь багаж его состоял из простого солдатского мешка, брошенного на ротную двуколку. Поручик достал смену чистого белья, переоделся, туго затянул ремень на шинели и повесил через плечо патронташ. Он хмурился, видя офицерские трофеи, и с явным раздражением торопился уйти от циничной болтовни завоевателей.

Вдруг Камардин резко повернулся к марковцам.

— Господа офицеры! — сказал он осуждающе-строго и вместе с тем душевно. — Удавить сумасшедшего старика — разве это подвиг? Пристрелить женщину и прикарманить ее шкатулку — неужели в том и заключается доблесть? Вспомните, от бессмысленной жестокости и мародерства погибли лучшие армии, которых не спасли даже такие прославленные полководцы, как Чингис-хан, Александр Македонский, Наполеон…

— Барзо денькую, — насмешливо поклонился Врублевский. — Прошу, пан поручик: не читайте нам мораль! Я вем, цо вы — учитель, а не военный…

Поручик пожал плечами:

— Мы здесь, капитан, все военные. И геройство наше — в бою, где вы часто кланяетесь пулям и первым бежите, едва красные переходят в атаку.

— Цо? Быдло! Заштрелю… — вскочил пан Врублевский, трясясь от злости. — Заштрелю, як собаку…

— Попробуйте, — Камардин побледнел и снял винтовку с ремня.

— Господа, господа! — граф Катрин стал между ними, улыбаясь, качая головой. — Посудите сами: если вы перестреляете друг друга, кто будет драться с большевиками?

Камардин, не ответив, ушел. Но Врублевский еще долго грозил пустить пулю в затылок поручику… Когда и он отправился в подразделение, прапорщик с рубцом на щеке угрюмо сказал:

— Этот Камардин — настоящий храбрец. Он и с германского фронта Георгия принес, и тут ему все по плечу: секрет, разведка, штыковой бой! А воробья, доложу вам, он запросто мог кольнуть…

— Какого воробья?

— Да поляка-то! Врубель, я вам доложу, просто воробей в переводе на русский язык. К тому же от него сильно припахивает авантюризмом.

Офицеры начали собираться, и молчавший до сих пор горбоносый поручик сообщил новость о перебежчике унтер-офицере. Голоса зазвучали громко, возмущенно:

— Куда же он мог сбежать, поручик? Неужели к большевикам?

— Разумеется! Пленных надо расстреливать на месте! Так мы и делали во время ледяного похода!

— Думаете, он был крупной агентурной птицей?

— Видно по почерку! Сразу поступил добровольно в наши войска, втерся в доверие к офицерам, рассказывал басни о зверствах комиссаров. Вчера с вечера его пулемет назначили в заставу — он и умчался со всем хозяйством.

— Как? И пулемет увез?

— Не только пулемет, но и восемь карабинов, что лежали на двуколке, и запасное обмундирование… и мои часы! Выпросил на дежурство, мерзавец! У меня, знаете, часто брали — удобные, со светящимся циферблатом…

Николка вдруг понял, о ком шла речь. Он был восхищен дерзким поступком Севастьяна. Но ведь здесь, наверное, приметили их близость. А могли вспомнить и легенду, которую плел им новоявленный унтер на станции Кшень.

«Бежать! Нынче обязательно убегу!» — твердо решил Николка.

Он мысленно возвращался к последней встрече с Севастьяном, удивляясь осторожным словам и смелым действиям земляка.