Она пихнула шинель — подарок Севастьяна — под печку, заложив ее дровами. Укрыла мальчугана на теплых кирпичах лоскутным одеялом! Расторопность женщины и какая-то исключительная находчивость удивили Николку.

На улице закричал человек, вероятно продрогший в дороге:

— Господин прапорщик, распорядитесь насчет закуски! Да чтобы эдакая настоящая—под градусы!

— Слушаю-с, господин полковник, — прозвучал молодой, ретивый голос.

Дверь в избу шумно распахнулась. На пороге остановился невысокий, хрупкий юноша в расстегнутой шинели, с шомполом в руке — символом короткой расправы. Лицо мятое, пьяное. На плечах — синие алексеевские погоны. Николка часто видел в обозе таких офицеров, которые догоняли свои полки, но думали больше о водке и закуске, нежели о предстоящем включении в строй.

— Эй, баба! — гаркнул алексеевец. — Сварить барана! Живо!

— Нету барана! Три паршивых овцы осталось—вся наша жизнь, — заголосила хозяйка.

Шомпол с треском опустился на стол.

— Не вой, дуреха! Нам некогда! Вари овцу, черт с ней, — приказал он.

Женщина умолкла, однако прапорщик видел по ее лицу, что она не хочет подчиниться. Тогда, желая показать власть и силу, перекосив рот скверным ругательством, барчук пошел на упрямицу, медленно поднимая зажатый в руке шомпол. Николка заметил, как темный ужас метнулся в глазах молодки, как в воздухе свистнула безжалостная сталь, и крик острой физической боли ударил по нервам…

— Силы небесные!.. Что я сделала ироду проклятому?

Алексеевец опустил руку, словно испугавшись собственного поступка. Но тотчас принялся ожесточенно бить, как бы вымещая на худенькой спине женщины свою минутную слабость. Он свистел шомполом, сек в клочья ситцевую кофту и белое обнаженное тело. Хозяйка упала возле загнетки. Страшно стало в избе, наполненной нечеловеческими воплями. А удары сыпались на плечи, на грудь, на растрепанную голову молодухи.

У Николки все спеклось внутри, замерло сердце. Ему казалось, что убивают его родную мать. Не помня себя, мальчишка рванул из кармана неразлучный наган и, высунувшись с печки, нажал тугой спуск.

Блеснуло пламя выстрела… Прапорщик выронил шомпол и начал валиться, корчась и подгибая колени. Он стукнулся лбом у ног хозяйки, закончив беспутную жизнь смиренно и кротко — земным поклоном.

Николка спрыгнул на пол и остановился в полной растерянности. Было ясно, что он погубил себя, товарищей и эту женщину с детьми. В избе царила давящая тишина, позволяя слышать голоса за окном, шаги, щелканье винтовочных затворов. Белогвардейцы спешили на выстрел.

Из сеней в приоткрытую дверь показалось тревожное лицо Бачурина. Очевидно, москвич не нуждался в объяснениях и даже не взглянул на убитого.

— А ну, стрелок, смазывай пятки… Бегом!

Он схватил за ноги синепогонника и поволок через порог, чтобы спасти хозяйку от неминуемой расправы.

Молодуха достала из-под печки шинель и помогла Николке одеться. Сунула в карман паренька горбушку хлеба. Избитая, но сохранившая здравый смысл и силу воли, она снова проявляла находчивость и деловитость.

Касьянов, поджидая во дворе друзей, держал винтовку наготове. Затем побежал вместе с Бачуриным и Николкой в ближайший овраг.

Глава четырнадцатая

По Кромской к центру города мчалась легковая машина, забрызганная жидкой грязью. Дождь хлестал в толстое ветровое стекло, мешая шоферу видеть дорогу, и без того подернутую вечерней мглой. На заднем сиденье покачивались командир сформированной в Орле 55-й дивизии Станкевич и начальник штаба Лауриц, возвращавшиеся с осмотра укрепленного района.

— Это, позвольте вам заявить, не укрепления! — раздраженно говорил Станкевич, не глядя на соседа, но всю силу упреков обращая именно к нему. — Это черт знает что! Полевые окопы в неполный профиль, без соединительных ходов, без командных и наблюдательных пунктов! И почему вы решили, что подступы к Орлу нужно защищать только со стороны города Кромы?

— Я ничего не решал, товарищ комдив. Я был только начальником штаба укрепрайона, — с упрямством обиженного человека возразил Лауриц.

Станкевич качнулся на сиденье, будто от сильного толчка, удивленно поднял брови.

— Позвольте! Начальник штаба — душа всего дела! Теперь вы назначены начальником штаба моей дивизии, и я считал такую преемственность очень желательной, поскольку нам придется защищать Орел. Но если человек не уяснил своих функций…

— Я постараюсь оправдать ваши надежды, товарищ Комдив, — поспешно обернулся Лауриц, предупреждая нежелательные выводы, и доверительно прибавил: — Мы с вами — офицеры, грешно подводить друг друга.

Слова эти, казалось, не произвели никакого впечатления на Станкевича. Однако больше он не заговаривал.

Дождь лил, размывая булыжные мостовые, уносясь мутными потоками в полноводную Оку и ее приток Орлик. Ветер гремел оторванной жестью на крышах, колотил оконные стекла. Проезжавшие извозчики и автомобили, с разгона влетая в лужи, обдавали грязью прохожих, застигнутых на краю тротуара.

На Волховской комдив сухо попрощался с начальником штаба и вылез из машины. Он торопился к дочери, выросшей после смерти матери у него на руках и оживлявшей своей беззаботной веселостью служебные будни отца.

Лауриц проехал к бывшему институту благородных девиц, где находилась его квартира, и отпустил машину. Едва успел раздеться, как за дверью послышались шаги и появился доктор Цветаев. Он походил на загнанную лошадь: мокрый, тяжело дышащий, с тревожно мигающими глазами… Упав на стул, молча сверлил нетерпеливым взглядом Лаурица.

Лауриц презрительно усмехнулся.

— Видимо, доктор узнал кое о чем неприятном?

— Игорь Августович, — Цветаев подвинулся к нему, едва удерживаясь на стуле, — вы тоже слышали?

— Да, мне известно о новых назначениях в штабах. Но, доктор, не долго осталось ждать…

Цветаев перебил:

— А вам известно, что Троцкий отстранен от участия в делах Южного фронта?

— То есть, как отстранен? — медленно приподнял багровое лицо Лауриц и, словно обессилев, плюхнулся на диван.

Рискуя окончательно соскользнуть со стула, Цветаев перегнулся и зашептал:

— Сейчас у меня был Блюмкин… Действительно, в штабах идет коренная перетасовка. Многих старых военных специалистов поснимали, на их места присылают других. И, конечно, при такой рецептуре одним из первых погорел Енушкевич…

— Э, черт… Удалось ли ему оформить производством директиву о виновниках поражения?

— К сожалению, Игорь Августович, номер не вышел… Все расстрелы командиров и комиссаров частей, что производились по приказу Троцкого, отменены.

Лауриц, державший в руках малахитовое пресс-папье, грохнул, им об стол с такой яростью, что под зеленым сукном проломилась доска. Вскочил, совершенно пунцовый, зашагал из угла в угол… Истребление лучшей части командного и политического состава Красной Армии, задуманное дьявольски тонко, сорвалось!

Но тут же, пылая гневом, Лауриц подумал о себе… Не труслив был прожженный авантюрист, а качнулась-таки под ним земля. Он вспомнил негодующий тон комдива Станкевича. Как теперь повернется дело? Удастся ли приспособиться к новым людям, к новой обстановке?

Лауриц великолепно понимал, что Орел является для Деникина воротами Москвы, и готовил по соответствующей инструкции отмычку. Но в решительных мероприятиях большевиков на Южном фронте увидел он смертельную опасность. Слишком очевидны следы вредительства в укрепрайоне, в медленном формировании войсковых частей, в нарочитой запутанности штабных документов.

Раньше Лауриц гордился своей дерзостью в агентурной работе, сейчас боялся за нее. Он боялся и «погоревшего» Енушкевича, и Ефима Бритяка, подготовлявшего взрывы мостов, и Цветаева, знавшего слишком много…

Взглянув на часы, Лауриц заторопился. Он должен был уходить.

— Игорь Августович, — сказал Цветаев, читая мысли Лаурица, — стоит ли нам еще рисковать с распространением прокламации?

— Она готова? Дайте сюда!