Из толпы протиснулся Алеха Нетудыхата, снял шапку заговорил неторопливо, враскачку:

— Может, конешно, обидно… У одних комбед взял, другим дал. Мне тоже земельки прирезал. Да нешто справедливо ею допрежние-то владельцы пользовались? Не им с нас… да!., а нам с них, поди, следует за многие годы востребовать!..

— Верно-о-о! Ишь, плати им за все! — уже смелее заговорили жердевцы.

А невидимый за мужиками Чайник крикнул: — Дюже рано захотели драть сало с барана… Кубышники! Так вам и дались…

У Волчка выкатились налитые кровью глаза.

— Ага, мальчики! Комиссарские порядки вам пришлись по душе? Степкиной выучкой живете? — и, вытянув из-за пазухи овчинного полушубка обрез, разрядил его, не целясь, в толпу.

Люди шарахнулись, давя друг друга; воздух пронизал плач раненого мальчика… Жердевка всколыхнулась, зашумела из конца в конец. Откуда-то прилетела и шлепнулась под ноги Волчка увесистая булыжина. Вторая ударила ему в плечо. Он пригнулся и нырнул в сени бритяковского дома, где скрылся и Афанасий Емельяныч.

Вскоре жердевцы увидели, как Волчок умчался верхом огородами на Татарские Броды. А часа через два на дороге показался отряд белогвардейцев с пулеметом, в сопровождении Волчка, волостного старшины Фили Мясоедова и меньшевика Бешенцева, служившего сейчас в марковской контрразведке. В передней шеренге солдат, специально отобранных для расправы с бунтующей Жердевкой, шагал толстомордый, с винтовкой на ремне, обвешанный патронташами Ванька Бритяк.

Деревня притихла. Мужики Стали разбегаться по ригам, овинам, проникая овражками в дальние перелески. Белые ловили замешкавшихся, выстраивали шеренгой против пулемета системы «гочкис» и солдатских штыков.

— Слушайте, вы, дубинники! — заговорил долговязый Бешенцев, успевший подкрепиться у Бритяка самогонкой. — Вы избили своего старосту и восстали против новой власти! Вас надо бы расстрелять поголовно. Но счастье ваше, — я получил иное указание. Генерал Кутепов сказал: «Восстановить Россию можно только при помощи кнута и виселицы!» Стало быть, зачинщиков мы вздернем, а остальные получат по двадцать пять горячих! Кто вас мутил и подговаривал?

Он расхаживал между солдатами и мужиками, пошатываясь на нетвердых ногах. Царило гнетущее молчание.

— Дозвольте сказать, ваше благородие?. — подкатился Волчок.

— Говори.

— Так что вся деревня — одним миром мазана! Коммунисты скрылись, а этих оставили нашим порядкам противиться! Одна шайка-лейка!

— В таком случае, придется вздернуть каждого десятого, — решил Бешенцев и, вынув непослушными пальцами из портсигара папиросу, долго старался прикурить, чиркая и ломая о коробок спички. — Ванька, считай — затянувшись, прибавил он.

Ванька Бритяк, очевидно пользовавшийся особым вниманием контрразведчика, пошел вдоль шеренги, шевеля губами и свирепо косясь на односельчан. Из первого десятка вытолкнул Митьку, младшего сына Алехи Нетудыхаты. Затем еще четверых: хромого Архипа Адоньева, двух древних стариков и подростка.

Бешенцев распорядился снять бадейку с колодезного журавля.

Накинули петлю на шею Митьке. Приземистый, черноволосый парень стоял, как бы не понимая, что с ним хотят делать. Веревка смяла воротник рубахи, он поправил ее и смотрел на народ, будто спрашивая: «Зачем все это? Для чего…»

— Навались! — скомандовал Бешенцев.

Солдаты, державшие веревку, привязанную к другому концу журавля, потянули вниз, и Митька взвился над срубом. Веревка не выдержала тяжести, лопнула, и полузадушенный человек полетел в источник. Глухой плеск воды послышался с пятисаженной глубины.

— Черт с ним, пускай поплавает! — загоготал Бешенцев, входя во вкус привычной работы. — Давай следующего!.

Когда покончили с Архипом, двумя стариками и подростком, началась порка. Бандиты секли шомполами окровавленные мужичьи тела до темноты. Особенно усердствовал Ванька Бритяк.

А в горнице у Афанасия Емельяныча накрывали столы, готовили дорогим гостям ужин, сытный и хмельной.

Глава седьмая

Правда ли это? Не снится ли все старику? Неужели вернулось опять прежнее Бритяково счастье?

Афанасий Емельяныч кормил и поил карателей и сам шатался, как пьяный. Он кричал Марфе, чтобы несла еще самогону, ветчины и жареных кур, соленостей и моченостей, хмельной браги, тминной настойки и виндерочного первача… Никогда не пела его душа столь буйно и раздольно.

— Добрые люди… Господин Бешенцев! — блестел мокрыми глазами Бритяк. — Спасибо, золотые мои, вызволили! Совсем было конец пришел: лошадей, коров со двора свели, зерно выгребли, сундуки… начисто поре шили!

Он перечислял страшные беды, которые обрушились на богачей, скулил. И вновь кидался угощать гостей, поторапливая Марфу. Он подливал в стаканы и почему-то кланялся им по очереди… Марфа, носилась, пунцовая от духоты, исчезала в дверях и стремглав летела обратно — то с кринками сметаны в руках, то с дымящейся горкой блинов на тарелке, то вкатывала бочонок квасу.

В горнице было шумно и тесно. Марковцы, расстегнув гимнастерки, опорожняли хозяйские посудины, точно вернулись с тяжелой работы.

Бешенцев сидел на почетном месте — под образами между Бритяком и Филей Мясоедовым, восстановленным в правах волостного старшины. Контрразведчик, дико ворочая мутными глазами, похвалялся:

— Мы живо угомоним Совдепию… Пью за мастерство Ивана Бритяка! Его весь кутеповский корпус знает: чародей! Вздернуть кого или шомполов отсчитать — только бровью поведи! Он работал у моего брата, а потом я к себе забрал…

Бешенцев опрокинул стакан первача. Английский френч с перекрещенными костями на левом рукаве душил его все сильней, и трясущиеся пальцы никак не могли расстегнуть пуговицу у ворота.

После августовского мятежа Бешенцев не ушел на Дон и не присоединился к банде Фили Мясоедова, а махнул в город Тим, к знакомой девице, содержавшей игорный притон. Там он дождался белых, разыскал в корпусе генерала Кутепова своего брата-контрраззедчика и сразу же устроился на подходящую должность. Трусливый и безвольный алкоголик стал героем дня, поражая даже марковцев жестокостью и подлым изуверством, когда дело доходило до расправы с большевиками. Он мог стрелять и вешать, полосовать на спинах ремни и звезды сколько угодно, лишь бы осталось время на попойку.

— Иван! Скоро в Москве будем… Готовься вешать москвичей! — завопил Бешенцев, расстегнув, наконец, пуговицу на френче, и налил себе очередной стакан.

— Дождались светлого праздничка! — причитал Бритяк навзрыд. — Гуляй, люди! Ванюшка, бери трехрядку! Отвори окна, Марфа, — дух захватывает!

Ванька достал из укладки гармонь, растянул полосатые мехи… Грянули кованые заморские каблуки, содрогнулся в лампе огонь, заплясали тарелки, штофы, стаканы на столе. Что-то валилось вниз, превращаясь под ногами в звонкое крошево.

Марковцы носились по горнице. Один, унтер, украшенный малиновой бородавкой возле носа, кружился с — тесаком в зубах, стараясь изобразить танец горцев. Другой, ефрейтор, разрядил в потолок револьвер. Ванька, игравший вначале барыню, давно сбился и перешел на страдания, а потом уже перебирал занемевшими пальцами, выводя что-то нестройное и бессмысленное.

К утру дом Бритяка затих… Будто сраженные внезапным ударом грома, на полу горницы, в темных сенях, во дворе спали каратели. Бешенцев заперся с Марфой в чулане… Только Филя Мясоедов, Волчок и Афанасий Емельяныч остались за столом. Хмель постепенно проходил, и вместе с лучами осеннего солнца к ним возвращались беспокойные мысли.

— Мелкую сошку давим, — хрипел Мясоедов, роняя из пегой бороды застрявшие крошки хлеба. — Упустили главных заводил! Партейных упустили! Эх!..

— Замешкались мы, Филипп Гурьич, в Коптянской Дубраве, — соглашался Волчок. — На денек бы раньше выйти… Сказывают, из гагаринского поместья Настька Огрехова позже всех уезжала! Ну, да я отыграюсь на других… Языки буду рвать из глоток, — вот я какой!

Бритяк слушал молча. Радость его за ночь улеглась, к сердцу прилила жаркая злоба.