Он хотел объехать станционный поселок и, оставив лошадей в ближайшем овражке, выйти пешком на линию. Но впереди неожиданно раздался окрик: — Стой, кто идет?

— Свои! — ответил Степан как можно спокойнее, с ноткой усталой небрежности, и ударами шпор послал коня на голос. Он мгновенно принял иное решение.

— Стой!

Торопливо щелкнул затвор винтовки, чавкнула грязь под увязшим сапогом. Перед мордой Кобчика что-то забелелось, вероятно марковская фуражка… И в ту же минуту тоненько свистнул клинок, вырванный Степаном из ножен, и белое пятно подалось назад, сникло у конских копыт.

Сразу же из темноты грохнул выстрел. Еще, еще… Стреляли от ближайшего станционного строения, и Степан понял по поведению белых, что их немного. Он приказал Терехову открыть огонь, отвлекая внимание на себя, а сам, передав коня одному из разведчиков, побежал к едва приметным в отдалении вагонам.

Бежал Степан изо всех сил. А ноги, точно спутанные, с трудом, отделялись от пропитанной влагой пахоты. На сапогах висели пудовые комья грязи.

Выбравшись на песок подъездного пути, Степан перевел дух. Позади Терехов завязал с марковцами настоящий бой. Степан бросился к первому вагону, нащупал буксу, выхватил пахнущую нефтью тряпку… В других буксах лежали пропитанные смазкой обрывки ниток, пакля. Он запихивал все это под деревянную обшивку вагонов и мчался дальше, повторяя у каждой оси одну и ту же операцию.

Очутившись на противоположном конце состава, Степан оторвал кусок смоченной в мазуте пакли, прикрепил к подвернувшемуся под руку шесту и чиркнул спичкой.

Эти спички он предусмотрительно держал в кожаном подсумке, чтобы не подвели в критический момент. И, действительно, факел вспыхнул, как молния. Ветер отмахнул пламя на вагоны… Степан повел огнем в тех местах, где были подоткнуты тряпки, нитки, — и все занялось, заиграло под обшивкой…

Степан бежал теперь вдоль состава обратно, а за ним тянулся сплошной огненный хвост, потрескивая и завихряясь.

Заметив на станции пожар, белые догадались о своем промахе. Они принялись обстреливать горящие вагоны, но Степан не слышал свиста пуль, ударявшихся о скаты» о рельсы, о сырой песок. Он видел перед собой хмурые лица красных артиллеристов, так нуждавшихся вот в этих снарядах, которые приходилось уничтожать, чтобы не достались врагу.

В середине состава с оглушающим громом взметнулся золотисто-алый столб. Мириады слепящих искр прожгли черную тьму вокруг и рассыпались, как тающие в небе звезды.

Стали слышны отдельные удары — рвались Снаряды. — Чадили шпалы… В кровавом зареве носились тучи дыма и песка.

Степан уходил прочь, изредка оглядываясь. Он рывком вскочил на подведенного коня и почувствовал смертельную слабость. Сильнейшее нервное напряжение, не покидавшее его весь день, сменилось страшной усталостью. Ноги онемели, руки беспомощно повисли вдоль тела. Мысли заволокло туманом, без проблеска и движения. Кровь громко стучала в висках.

— Ну, погрейтесь тут, чернопогонники. — Терехов вскинул на ремень винтовку и догнал Степана.

Задача была выполнена. Но люди ехали молча. Каждый новый взрыв на станции больно ударял в сердца…

Степан провожал безучастным взглядом темные увалы, не замечая усиливающегося дождя и слякоти. Он страдал больше всех.

— Плох твой конь, Степан Тимофеевич, — нарушил молчание Терехов, не спускавший глаз с комиссара. — Шатается, честное слово. А нам, если не ошибаюсь, теперь верст тридцать до линии фронта!

— Дойдет, — Степан нагнулся и погладил Кобчика по мокрой шее.

Кобчик повернул голову к хозяину и шумно вздохнул, будто говоря:

«Что ж? Брось меня, коли не гожусь в товарищи… Отслужил срок — ищи другого!»

На крутом спуске он оступился в канаву и упал. Степан успел выхватить ногу из стремени, спрыгнул на землю, помог коню подняться. Скакун дрожал, боясь переступить ногами. Теперь этот красавец походил на обыкновенную клячу и вызывал чувство жалости.

— Готов! — сказал Терехов, ожидавший этого каждую минуту, и подвинулся в седле. — Забирайся вот сюда, помаленьку доедем.

— Товарищ комиссар, садитесь на моего Громобоя, — предложил молодой разведчик. — Меня ребята меж седел на ремне увезут!

— Не надо! — Степан повел коня в поводу.

Ветер растолкал тучи, даль посветлела. Стали видны встречные деревья, овраги, пенящиеся дождевыми пузырями ручьи. В окрестных селениях наперебой горланили петухи. Приближалось утро.

Заметив справа лесной массив, Степан приказал сделать там привал. Надо было дать отдых людям и животным.

Шорохом могучих ветвей приветствовали вековые дубы усталых путников. Низко кланялись мокрыми вершинами стройные березы; мирно шелестел под кручей ивовый лозняк, вторя серебряному звону родника.

Кони потянулись к воде. Степан выпустил из рук повод и осмотрелся. Местность напоминала ему что-то близкое, родное… Он сделал шаг к деревянному срубу, из которого по замшелому желобку в корыто текла студеная струя, и вдруг узнал его… Мягкий колодец!

Он припал грудью к желобку и долго не отрывался от живительной влаги. Снова и снова наклонялся, освежая покрытое испариной лицо, и силы возвращались к нему. Затем вымыл руки, запачканные мазутом. Рядом блаженно урчал Терехов, ловя смеющимся ртом озорную капель.

— Полный круг дали, — сказал Степан поднимаясь.

— Какой круг? — не понял Терехов.

— Не видишь? В коммуну приехали! Здесь Гагаринская роща, там жердевские поля…

Терехов удивленно свистнул: — А я думал, мы к Дроскову подались! Разведчики, напившись сами и напоив коней, делали им разводку. Один из них прибежал за Кобчиком, который улегся возле корыта. В этот момент все услышали в глубине леса конское ржание.

— В ружье! — скомандовал Степан, отстегивая ремешок кобуры.

Ржание повторилось, и донесся топот копыт. Скоро к колодцу рысцой подлетел каурый жеребец с оборванным недоуздком, обнюхал кавалерийских лошадей и опустил морду к воде.

— Гольчик, Гольчик, — позвал Степан, подходя к жеребцу.

Каурый бросил пить, обнюхал Степана и радостно заржал.

— Неужели коммунарский? — догадался Терехов.

— От агронома Витковского наследство… Добрый конь, верховой!

— Но откуда он сейчас-то?

— Должно быть, с обозом беженцев в той деревне под обстрел попал и оторвался…

Терехов решительно снял седло с Кобчика и положил на спину каурого.

— В конечном счете, везет тебе, Степан Тимофеевич! — сказал он, повеселев. — Свежий конь — большая находка!

Глава пятая

Всю ночь на станции горели составы, брошенные отступающей армией. Пламя пожара высоко вздымалось к небу, и Настя слышала отдаленный грохот рвущихся в огне снарядов.

Она стояла в лесу на пригорке и смотрела большими, печальными глазами вдаль. Ей казалось, что именно там, возле пылающей станции, прошел измученный боями Степан со своим полком. Вот он остановился, освещенный страшным заревом, и с болью глядит на гибнущие военные припасы, без которых невозможно одолеть врага…

Быстрая слеза скользнула по щеке Насти, тревожный холод проник в сердце. Запахнув на груди шубейку, Настя прислонилась к дереву, точно ища в нем поддержки. Сырой ветер, налетая, кружился и жутко завывал в оголенных вершинах осинника, берез и дубов, ронял сушняк на слежавшиеся от непогоды увядшие листья.

Настя не думала о собственной жизни, о предстоящей лесной страде. Мысли ее сейчас были мыслями народа, над которым нависла чудовищная угроза нового порабощения.

Позади зашуршали кусты. Тихонько откашливаясь, на пригорок взобрался Тимофей. Остановился рядом. Вздохнул.

— Плохи дела. Ушло войско. А тех еще нету, барчуков. Они, вишь ты, кругалем через Дросков махнули — на перехват! — И снова вздохнул. — Чья же тут власть?

— Наша, — ответила Настя не поворачиваясь.

Тимофей пожал плечами, не понимая того, что имеет в виду невестка. Переступил на месте больными ногами.

Он шел к ней и готовился вести совсем другой разговор.