«Степку ловить надо, — думал он, облокотившись на стол. — Этот тряс мою душу, как черт грушу! Ежели Москву накроем, не уйдет от меня Степка живым…»

Из Татарских Бродов прискакал нарочный. Он растолкал в чулане Бешенцева и вручил пакет: барин Лавров требовал карательных действий против мужиков, не допускавших его к родовому имению…

— Выходи строиться! — зычно крикнул Бешенцев отрезвляясь.

Зевая и поругиваясь, каратели отыскивали картузы, цепляли на себя оружие, становились в две шеренги. Опустела горница. Под окнами закричал Бешенцев:

— Иван, не задерживайся!

Но Ванька не спешил. Он возился в чулане, выкладывая из гранатной сумки на диван какие-то свертки.

— Батя, возьми-ка… спрячь!

Бритяк нагнулся, протянул руку и тут же отдернул ее, словно от огня. В глаза ему ударил ослепительный блеск золота и серебра. Тут лежали груды искрящихся драгоценными камнями перстней, колец и брошей, чайных и столовых ложек, часов и множество иных вещей.

Видимо, сын Бритяка не терял у белых времени понапрасну.

— Боже милосердный… Ванюшка! — затрясся Афанасий Емельяныч, опускаясь на колени перед несметным богатством. — Да как же ты? Господи… Вернул! Все убытки с лихвой… Христос воскресе!..

Ванька тупо смотрел на добычу.

— Обожди, батя, дай Москву свалить, — вот где перепадет добришка! — сказал он и шагнул к двери. Вспомнив о чем-то, ухмыльнулся. — В городе Кожухова встретил…

— Кожухова?

— Того, анархиста… Говорит, с нашим Ефимом в Орловском особом отряде служил. Степку Жердева по приказу Троцкого расстреляли.

— Чего брешешь! — не поверил. Бритяк. — За что расстреляли?

— Предателем оказался.

— Пре-да-те-лем???

Бритяк ничего не понимал. Он не мог вообразить, чтобы Степан Жердев, внук бунтаря Викулы, запоротого драгунами, тот Степан, который перевернул деревню и начал создавать коммуну, что-то там у Советов предал!

А Марфа, заглядывая в щелочку чулана и подслушивая разговор, уже представляла себе, как расскажет новость красноглазой старостихе у колодца, и полетит черная молва из двора во двор…

— Допрыгался комиссар, — шипела невестка Бритяка. — Оставил Настьку соломенной вдовой с чужим приплодом!

Глава восьмая

Гагарин, командовавший теперь офицерским батальоном корниловцев, не мог сам заехать в свою усадьбу. Он отправил туда недавно выпущенного из тюрьмы агронома Витковского, которого вез с собой от самого Курска, а в помощь ему, на случай возможных осложнений с мужиками, послал адъютанта — поручика Кружкова.

Осмотрев восстановленное коммунарами имение и вытолкав из дома на дождь Никиту Сахарова, отважившегося заговорить о прошлогоднем расчете, гагаринские посланцы расположились в большой светлой комнате.

— Признаться, Григорий Варламович, я ожидал увидеть здесь пелелище, — развалившись на диване с папироской во рту, говорил словоохотливый Кружков. — Что за притча? Почему коммунары оставили в целости дом, надворные постройки, даже скирды немолоченого хлеба? Неужели рассчитывают вернуться?

Витковский, уставившись в окно злыми глазами я нервно перебирая пальцами жесткую бороду, отозвался:

— Могу только пожалеть, что в окрестностях моего поместья не нашлось Степана Жердева и Насти Ореховой, которые сохранили бы мне вот так родовое гнездо.

— Ваш уезд не освободили еще добровольцы?

— Нет. Алексеевская дивизия остановлена красными на границе моей земли.

— Пустяки! Через несколько дней советские войска побегут без оглядки. Я встретил офицера из ставки Деникина. Од рассказал замечательную новость. Англичане прислали нам танки-гиганты, с множеством пушек и пулеметов на каждом. Эти неуязвимые крепости ринутся прямо на Москву.

— А верно ли, поручик, будто Деникин разрешил мужикам пользоваться помещичьей землей? — спросил Витковский.

— Приказом Особого совещания подтверждается право собственности на землю за прежними владельцами. Допускается лишь аренда, с уплатой помещику части урожая или деньгами, по соглашению. Тут уж, как говорят, хозяин — барин. Хочу — дам из милости сиволапым, не хочу — убирайся прочь. Мой знакомый, помещик Юрьев, вернувшись к себе в ставропольское имение, отнял у мужиков три тысячи десятин. Те пошли жаловаться губернатору. Ну, конечно, от ворот — поворот.

Витковский крутил усы-колечки. Он давно списался с братом—начальником штаба дроздовской дивизии — чтобы отрядить воинскую, команду и выместить на мужиках все свои обиды. Но пока алексеевцы топтались на месте, приходилось мириться с должностью управляющего чужим хозяйством.

К окнам дома, шлепая по лужам, приблизились два мужика. Один из них, рыжебородый и очень бледный, со связанными сзади руками, беспомощно прислонился плечом, к веранде. Военная гимнастерка на нем была изорвана, в клочья, на теле кровоточили свежие ссадины.

Другой, коренастый, разметав по плечам черную с проседью бороду, деловитой рысцой взбежал по каменным ступенькам и стукнул в дверь.

— Господина офицера надобно! — крикнул он, заметив в окне Витковского.

Кружков неохотно поднялся с дивана. Выходя на крыльцо, пренебрежительно спросил: — Тебе чего? Кто такой будешь?

— Староста Чибисов. Из Жердевки, господин офицер! Дозвольте, ваше благородие, учинить по всей строгости допрос председателю Совета и красному бойцу Федьке Огрехову! Он не иначе как подосланный… Вот и пакеты мною захвачены! — и Волчок протянул поручику несколько старых конвертов, заштемпелеванных сургучными печатями.

Кружков взял конверты, вскрыл их и начал рассматривать бумаги. Это были лубочные карикатуры на царскую семью и министров-капиталистов, присланные в сельсовет для расклейки года полтора тому назад и благодаря огреховской жадности оставшиеся у него дома — на раскур.

С видом негодования и торжества Волчок протянул новую улику — отпускное удостоверение, выданное Огрехову красноармейской частью, где он недавно служил.

— Учините форменный допрос! То есть я об него кулаки разбил, ваше благородие, а без толку… Шпионства своего не выдает. Кинулся в Татарские Броды — никого не застал: Бешенцев и Мясоедов на выручку к барину Лаврову поехали… Драка там с мужиками!

— Ладно. Ты иди, староста, домой, — сказал Кружков, желая избавиться от чересчур навязчивого искоренителя большевизма. — Да передай деревенским приказ: сегодня же принести все награбленное на двор помещику Гагарину! Понял?

— То есть которые вещи мужики взяли позалетось?

— Черт вас знает, «позалетось» или когда вы тут грабили барина! Ты слушай приказ.

— Слушаю, ваше благородие…

— Одним словом, чтобы принесли все, вплоть до игральных карт! А хлеб, собранный на помещичьей земле, немедленно молотить и ссыпать в господские амбары. Иди! За неисполнение — расстрел!

Волчок втянул голову в плечи и, не глядя на Огрехова, спустился со ступенек. Он вдруг потерял свою прежнюю храбрость. Ведь угроза офицера относилась в первую очередь к нему! Больше других поживился Волчок гагаринским добришком, когда налетели окрестные деревни громить усадьбу.

Прогнав от себя старосту, Кружков досмотрел карикатуры и крикнул в раскрытую дверь прихожей:

— Григорий Варламович, не угодно ли полюбоваться?

— М-да, — Витковский удивленно выпучил глаза на изображения. — Можно сказать, полный гиперболизм… Странная живопись у большевиков.

— Обратите внимание, какой ужасный прием — показывать только гадкое!

Разговаривая с агрономом, офицер шагнул через порог, бросил плакаты вместе с конвертами и отпускным удостоверением в горящий камин и вернулся к двери.

«Эх, черт! Оставил мне староста мужлана», — подумал он, косясь на Огрехова.

И кивнул с небрежной, скучающей гримасой:

— Пошли!

Огрехов отделился от веранды и, ступая нетвердо, шатаясь, медленно побрел за офицером.

«Конец… пристрелит сейчас», — безразлично пронеслось у него в мозгу.

Он ждал конца в ту минуту, когда Волчок, заскочив к нему в избу и обнаружив больного, злорадно тащил его с печки. Ждал дорогой, получая удары в лицо, и в грудь, и в поясницу… Но силы еще не иссякли окончательно, не давая упасть тяжелому, холодеющему телу.