Оля, закрыв лицо руками, заплакала.

— А ты не реви...— успокаивал сторож,— мало ли что в жизни бывает...

Лукерью привезли домой уже на другой день утром. С ней привезли и маленький трупик ребенка, завернутый в рабочий фартук. Лукерья лежала на кровати бледная. Без кровинки в лице.

— Олютка,— сказала она чуть слышно,— беги скорей по Степаниду, пусть сейчас же идет.

Степанида явилась уже после полудня. К этому времени пришла и та женщина, которая ухаживала за Лукерьей в сторожке. Она вошла, перекрестилась в угол на иконы и, подойдя к Лукерье, заботливо спросила:

— Ну, как, Луша, дела-то?

— Ничего, спасибо тебе, Петровна,— тихо отозвалась больная.

Петровна была высокая и костлявая женщина. В густую сеть морщин ее преждевременно состарившегося лица крепко въелась заводская пыль, местами она выступала мелкими точками, отчего серое бескровное лицо казалось веснущатым. Плечи ее обвисли, а тощие длинные руки как будто состояли из одних сухожилий.

— Говорили мы тебе еще утрось вчера, иди домой, всей работы не проработаешь. Не послушала,— укоризненно, качая головой, говорила Петровна и, обратившись к Степаниде, стала рассказывать: — С утра ей вчера занедужилось, жаловалась на поясницу и все-таки работала... Потом уж в пятом часу, только ввезла к машине тачку, ахнула и свалилась. Мы перепугались. Втащили ее в караульную, тут с ней сразу и началось. Я всех мужиков из сторожки вытурила... Долго маялась. По лекаря посылали. А лекарь так и не приехал. Послал кралю какую-то, прости господи, а Лукерья-то уж разрешилась. Мы говорили: «Увези, мол, ее в больницу с собой».— Не повезла ведь, чортова кукла!.. Брезгуют они к рабочему притронуться. Как будто, если в рабочем, грязном женщина да в конопленниках,— будто не человек. Велела другую лошадь подать. До десяти часов вечера она и лежала в сторожке-то... А что в больнице-то не осталась, Луша?

— Ну, как я останусь? Что одна девчонка сделает? Лучше уж дома, свой глаз.

— Ну-ко, где у тебя ребеночек-то? Хоронить надо.

Петровна откинула с лица ребенка грязный фартук и, подперев рукой подбородок, долго смотрела на него влажными глазами.

— Мальчик был... Какой черноволосый... Молодец бы был... Кормилец бы потом был... Экое горе какое! А я сегодня, думаю, пойду помогу, и сговорила Ефросинью за меня смену проработать.

— Спасибо тебе, Петровна,— со стоном отозвалась Лукерья.

— Ну, что «спасибо», все под богом ходим... Не надо было тебе работать до последних дней. Сказала бы Сергею Александровичу, он бы тебя уволил на это время; мужик он хороший.

Лукерья вдруг заплакала.

— Ну, о чем ты, не реви, все пройдет.

— Рад бы в рай, да грехи не пускают,— хмуро сказала Степанида, засучивая рукава.— Оно хорошо бы до родов на худой конец неделю — две не работать, да после родов, да как можно?.. Голодуха гонит.

Женщины положили трупик ребенка на стол, прикрыли его белой холстиной.

— Гробик бы надо,— сказала Оля, глядя сквозь слезы на ребенка.

— Ну, гробик,— сказала Петровна,— подь-ка не живой был, да умер. Ящичек бы найти. В церковь к попу не понесем... Отпевать он его не будет — некрещенный. Прямо на могильничек снести и все.

Где-то на чердаке женщины нашли небольшой ящик, положили в него трухи, завернули ребенка в холстину и уложили в ящик. Все это они делали молча, сосредоточенно. Оля нарвала с герани живых листочков и насыпала на холстину, а Петровна разожгла на шестке углей, сложила их в шумовку и, раздувая угли, спросила:

— Ладану бы надо... Есть ладан-то, Луша?

На божнице оказалось несколько комочков ладану. Петровна положила ладан на тлеющие угли и, громко шепча молитвы, стала кадить. Потом вполголоса произнесла:

— Вечная память, вечная память, вечная память.

Степанида заколотила ящик гвоздями.

— Ну вот, слава тебе, господи, управилась,— сказала Петровна со вздохом.— Как всамделешный покойник стал.

Утром пошли на кладбище. Степанида подмышкой несла ящик с трупиком ребенка, а Оля на плече лопату и кайло. День был пасмурный, серый. В воздухе носились редкие, легкие пушинки снега. Степанида с Олей бродили по кладбищу среди крестов и бугров могил, занесенных снегом, искали могилу Сидора.

— Летом кладбище такое, а зимой совсем другое,— грустно говорила Степанида.— Летом хоть пичужки поют на деревьях, а зимой так совсем мертво и неузнаваемо.

Наконец, нашли могилу Сидора. Она была покрыта толстым пластом чистого, как сахар, снега. На кладбище была настороженная тишина. Даже легкий ветер, играя с ветвями сосен, не нарушал мертвой тишины. Степанида размашисто перекрестила лопатой снег на могиле и проговорила:

— А ну, господи, благослови.

И проворно стала разгребать сыпучую толщу снега.  

Часть вторая

ГЛАВА I

 Утро еще только рождалось робким голубоватым сполохом, еще ярко горели звезды в вымороженном небе, сияли электрические дуговые фонари на заводе, но трудовой день уже был в полном разгаре. По заводскому двору деловито ходили темные фигуры людей, из приоткрытых дверей цехов вылетал оглушительный шум дисковых пил, стук молотов.

По двору торопливо бежал маленький узкоколейный паровоз. За ним тянулся длинный ряд вагонов и открытых платформ, нагруженных дровами. Паровозик тяжело вздыхал, выбрасывал вместе с клубами дыма и пара каскад искр.

На одной из платформ сидела Ольга Ермолаева. Сегодня первый день она работала на заводе. Она давно оставила школу. Мать после несчастного случая на заводе стала полуинвалидом. Ольга не раз порывалась идти на работу, но мать, жалея ее, не отпускала. Наконец, скрепя сердце, согласилась.

С любопытством присматривалась Ольга к новой обстановке. На передней платформе сидели кучкой женщины и над чем-то хохотали.

Кто-то звонко выводил песню:

— Довольно-о-! Довольно-о!.. Сто-оп! — раздался в отдалении голос десятника.

Паровоз пронзительно взвизгнул, точно напоролся на что-то острое, толкнул вагоны, сочно лязгнули буфера. А десятник попрежнему кричал:

— Довольно-о-о!.. Стоп, стоп, стоп!

Вагоны остановились.

— Ну, девки, за работу живо принимайтесь!..— прокричал десятник.

С платформ полетели поленья. Неподалеку от Ольги чернело огромное здание прокатного цеха. В раскрытые настежь широкие двери виднелись большие угластые печи, забронированные чугунными плитами. Медленно поднимались тяжелые заслонки, открывая квадратные огненные окна, из них выходили добела раскаленные слитки. Они плыли в мглистой розоватой дымке, искрясь золотой шерстью, и бухали меж валов прокатных станов, а потом тянулись красными шелковыми лентами и, как огненные змеи, уползали в темную глубь цеха.

Ольга легко поднимала мерзлые плахи и швыряла их в кучу. Она не чувствовала ни усталости, ни холода. Возле вагонов ходил десятник — молодой, крепкий, с лихо подкрученными заиндевелыми рыжеватыми усами. На нем была теплая пыжиковая шапка с распущенными ушами, бобриковый ватный пиджак, черные валенки-чесанки, сунутые в полуглубокие резиновые галоши, на руках — кожаные перчатки. Он хлопал рукой об руку и весело приговаривал:

— А ну, девчата, шевелись! Разминай кости, скорей покончим — пойдем в гости! Привезем дров больше, рубли будут дольше.

— А не врешь?! — шутливо отзывался кто-то из девушек.

— Сроду не врал. Если бы врал, давно бы от вас удрал! — Десятник казался Ольге веселым, забавным и добрым человеком.

— Устала, поди, милая, с непривычки-то?..— сказал он Ольге и залез к ней на платформу.

Десятник смотрел на нее с загадочной дерзкой улыбкой. Серые глаза жадно ощупывали ее. Под рыжими усами белели ровные, крепкие зубы.

— А ну-ка, я помогу тебе,— сказал он и принялся скидывать дрова.