— Деньги я принес вам... Вы распишитесь вот здесь на этом листе, чтобы мне перед товарищами отчитаться можно было...— Он придвинул к Оле листок и карандаш. — Двадцать девять рублей сорок пять копеек... Это подписной лист... На руднике у нас рабочие собрали вам. Хотя немного, а все-таки вам на первые дни расставка...
Лукерья припала к подушке и заплакала.
Оля растерянно посмотрела на лист. Она только в одной строчке могла прочитать «Феоктистов 10 коп.» Дрожащей рукой взяла карандаш и подписала «Ольга Ермолаева». Из глаз упала слеза, растворила чью-то подпись, сделанную химическим карандашом.
— Ну, зачем плакать? Слезами горю не поможешь,— мягко сказал рабочий.
Он придвинул к Оле, на край стола, серебряные и бумажные деньги. Потом встал, спрятал подписной лист во внутренний карман пиджака.
— Спасибо тебе, родимый мой! — воскликнула Лукерья, упав к его ногам.
Рабочий торопливо подхватил ее подмышки.
— Зачем это?.. Нельзя так... Я вам принес не свое. Чем можем, тем поможем. Я еще приду к вам. Мы хлопочем вам пособие за Сидора, рудник-то стоит. Крепко мы взялись за хозяев... Только не надо убиваться. А если что вам потребуется, так вы ко мне. Я — Добрушин, живу в Заречной улице. Павла Лукояныча спросите, вам покажут.
Он надел картуз.
— Ну, так будьте здоровы. Ну-ка, девочка, проводи меня... Как тебя зовут?
— Ольга.
— Ну, вот, проводи-ка, Оля, меня...
Во дворе он сказал:
— Вот что, ты выпусти меня через задние ворота. Я задами уйду. А что я был у вас, молчок... Понятно?..
— Понятно...
— Вот... Смотри — ни-ни... Чтобы никто не знал. И матери накажи, чтобы не говорила... Ладно?
— Ладно...
— Ну, где у вас задние-то ворота?
Оля провела его в огород.
— Ну, так я пошел... Прощайте... Я, может, приду еще к вам.
Добрушин скользнул возле стены сеновала и растаял во тьме. На далекой каланче пробило двенадцать. Оля не спала. Она лежала на своей постели, подложив руки под голову, и смотрела в невидимый потолок. Мать тоже не спала, она тяжело вздыхала, стонала.
— Ты что, мама, не спишь?
— Тошно, доченька...
Оле тоже было «тошно».
Спустя неделю к Ермолаевым снова зашел Добрушин. Он весело поздоровался с ними и присел к столу.
— Ну, как живете?
Лукерья захлопотала, схватила самовар.
— Не надо, Лукерья Андреевна, некогда мне чай распивать, я на минуту к вам зашел... Весточку вам принес, и хорошую весточку... Вот что, завтра вы отправляйтесь в контору... Идите прямо к управителю рудника, к Фолькману. Там скажите, что вы пришли за пособием... Все-таки прижали мы их. Дружненько взялись. Десять дней простоял рудник... Они, было, комедию начали ломать что, мол, в руднике руда истощилась, что будто, не оправдывает сам себя и что, дескать, на руднике работу потому производили, чтобы поддержать рабочих — кусок хлеба дать рабочему. Хм... Благодетели какие... а? Думают, что вместо глаз-то у нас пуговицы оловянные торчат во лбу: будто мы не видим, что достаем из забоев...— Добрушин рассмеялся. У него было молодое, здоровое лицо,— Яшку Злобина, старшего штейгера, все-таки выперли. Как им не хотелось увольнять этого пса! Пришлось согласиться с нами. Расценки повысили, харчи улучшили... И вам пособие согласились выдавать. Туговато им пришлось... С одной стороны — мы, а с другой — водичка начала донимать... Топить рудник-то стало, а рудник затопит, пропащее дело — глубокий. Нижний-то горизонт уж на сто тридцатой сажени.
— Ну и для вас тоже нерадостно будет, Павел Лукояныч.
— Оно верно, и нам легче от этого не будет. Только мы тут меньше, всего теряем... (Все мы тут. Ну, ладно... Я все-таки тороплюсь... Значит, завтра идите.
— Спасибо тебе, Павел Лукояныч.
— За что?
— А что нас-то не забываете.
— Ну, я тут не причем... Наше общее дело... Мое дело маленькое... Так я пошел. А вы шибко-то не убивайтесь, до свидания...
Добрушин направился к выходу. Оля вышла во двор проводить.
— Ну, как, не говорили вы никому, что я в ту пору был у вас? — спросил он.
— Нет.
— То-то... Ты молодец растешь.
Добрушин ласково похлопал Олю по плечу и торопливой походкой ушел.
Утром другого дня Ермолаевы пошли в правление рудника. День был пасмурный. Моросил мелкий дождик. Дул холодный северный ветер.
В правлении они долго сидели в полутемном коридоре у дверей кабинета управителя.
В кабинет входили и выходили люди с бумагами в руках. Несколько рабочих решительно вошли к управителю.
Они долго и громко говорили о чем-то. В коридор вырывались отдельные возгласы чьего-то сильно картавящего голоса.
— Не могу я этого сделать, господа.
Наконец, рабочие вышли.
— На словах, видно, так, а на деле иначе,— проговорил один рабочий.
— Ироды...
Молодой рабочий, проходя мимо Ермолаевых, пристально посмотрел на них.
— Вы что туда?
Оля молча тряхнула головой.
— Насчет пособия за Жигарева?
— Да.
— Так что не идете? Идите. Что стесняться? За своим пришли, за кровным, идите, да и все тут.
Рудокоп открыл дверь кабинета и легонько подтолкнул их вперед.
За большим письменным столом сидел совсем еще молодой человек с чисто выбритой головой и черными тонкими усиками. На нем был новенький с иголочки мундир горного инженера с темнозелеными бархатными петлицами, на которых блестели значки — молоток и якорь.
— Вам что? — спросил инженер, вскинув брови.
— К вашей милости мы, ваше благородие,— проговорила Лукерья, прижимая к груди завернутую в платок расчетную книжку Сидора.— Помогите бога ради.
— В чем дело?
— Насчет пособия... Вот...— Лукерья торопливо развернула платок и подала управителю книжку,— уж не знаю, надо ли, нет ли это.
Управитель бегло взглянул на расчетную книжку и, отдавая ее обратно, сухо сказал:
— Мне о вас докладывали... Придется подождать... Выйдите, и без доклада прошу не входить... Выйдите...
— Ну, что говорит? — спросил молодой рабочий, когда Ермолаевы вышли в коридор.
— Обождать велел.
— Ишь ты, суслик... Ну, обождите. Не слишком-то церемоньтесь с ним... Это — штука...
Рудокопы ушли. Снова началось томительное ожидание в сутолоке торопливых конторских служащих.
— Чует мое сердце, что мы зря сюда пришли,— сказала Лукерья.— Не будет толку никакого... Не идти ли лучше домой.
— Тогда не нужно было и приходить сюда, мама,— недовольно сказала Оля.
— А вот, посмотри, что не будет толку.
Наконец, управитель вышел в коридор. Он был уже в пальто. На голове была светлосерая фетровая шляпа, в левой руке покачивалась трость. Лукерья и Ольга, увидев его, встали.
— А-а, вы... Я про вас и позабыл...— пробормотал он.
— Идите сюда, побеседуем.
Они снова вошли в кабинет.
— Ну-с, что вам от меня нужно?..— не садясь за стол, проговорил управитель. Он навалился на спинку кресла и положил свою трость на письменный стол.
— А насчет пособия,— несмело начала Лукерья.
— Ах, да-да... помню... Это за Жигарева... Кажется... Сидора?
— Да, за Сидора Жигарева.
— Да-да, кажется, что-то есть на этот счет... Присядьте.— Управитель нажал кнопку электрического звонка.
— Вы жена будете Жигареву?.. А это ваша дочь?.. Очень жаль... Такое несчастье случилось... Надо сказать, что его смерть вызвала у нас на руднике одно большое недоразумение...
В кабинет вошел маленький, седенький бухгалтер с юркими глазами.
— Вы меня звали, Станислав Павлович?
— Да, скажите, Феоктист Степанович, как обстоит дело с пособием семьи Жигарева...
— А пока никак,— сказал бухгалтер,— Никто еще не приходил.
— А вот пришли.
— А-а... Хорошо, я сию минуту.
Бухгалтер бойко вышел из кабинета, а директор, не снимая пальто и шляпы, сел в кресло. Он молча смотрел в окно и тихо насвистывал какую-то веселую мелодию. Прошла минута ожидания. Бухгалтер возвратился с папкой бумаг и, раскрыв ее, скороговоркой стал объяснять: