— Шестая заповедь господня — не убий, не убивай, значит... М-да... Седьмая — не прелюбодействуй. Не прелюбы сотвори.

Черный взгляд попа снова остановился на Оле.

— Ермолаева! Ты вот приди домой и скажи матери своей, скажи, что я вам говорю... Расскажи ей заповедь господню — «Не прелюбы сотвори» и этому, с кем она живет...

Во время перемены Оля сидела в уголке, около раздевалки и плакала.

Учительница Екатерина Петровна подошла к ней.

— Ты о чем, Оля? — спросила она, положив ей руку на голову.

Оля еще сильнее заплакала.

— Ну, о чем ты?..— ласково спрашивала учительница. — Ну-ка, пойдем, расскажи мне.

Она взяла Олю за плечи и увела в пустой класс.

— Ну, рассказывай.

Оля с тихим рыданием рассказала. У Екатерины Петровны задрожала нижняя губа.

— А ты не плачь... Все это пройдет... Поговорят и перестанут. Ты любишь дядю Сидора?..

Оля утвердительно кивнула головой.

— Он хороший.

— Не плачь... Иди, играй...

Екатерина Петровна вышла. Она торопливо прошла по коридору в учительскую. Там сидел поп. Он просматривал классный журнал. Взглянув на учительницу, он озабоченно спросил:

— Что это с вами, Екатерина Петровна? Похоже, что сейчас плакали?

— Ничего,— сухо ответила Екатерина Петровна И, взяв со стола без надобности чьи-то тетрадки, вышла.

Оля так и не рассказала дома о том, что произошло с ней в школе. Таня-«форс» продолжала исподтишка посмеиваться над Ольгой, но ее никто не поддерживал, кроме сына Попки Голубка. Остальные любили Олю. Она никого не обижала в классе. Училась хорошо, учительница ставила ее в пример другим.

А Таня-«форс» вскоре сама оскандалилась перед всем классом. Раз она пришла в школу в очках и стала горделиво посматривать на девочек.

Учительница подозрительно посмотрела на нее и спросила:

— Зуйкова, ты почему в очках?

— Я не вижу, мне велели носить очки,— бойко ответила девочка.

— Кто велел?

— Мама.

— А у доктора была?

— Была...

— Это она для форсу. Фасон давит,— крикнул кто-то с задней парты.

Учительница написала на доске задачу и вызвала Зуйкову.

— Решай.

Девочка вышла к доске. Она долго смотрела на доску, ничего не говоря, потом приподняла на лоб очки и прочитала задачу. В классе пробежал сдержанный смех.

— А почему не в очках читаешь? — крикнул кто-то.

Учительница подошла к Зуйковой, спустила ей на нос очки и, показывая на цифры, сказала:

— Что тут написано, какая цифра?

— Семь.

— Вовсе четыре,— выкрикнуло несколько голосов.

— Сними очки, — приказала учительница, — дай их сюда,— Она сунула их в журнал и внушительно сказала: — Завтра позови в школу мать или отца. Садись.

В перемену один из мальчиков достал где-то проволоки, загнул из нее очки, нацепил их на нос и, запустив руки глубоко в карманы штанов, важно подбоченясь, прошелся мимо Зуйковой.

— Мне мама и папа велели носить очки,— проговорил он тонким голосом.

Таня Зуйкова после того присмирела и Олю оставила в покое.

ГЛАВА VIII

Незаметно для Оли Ермолаевой пронеслось три года. Оля вытянулась, окрепла, ей шел уже тринадцатый год. За это время она крепко сдружилась с Сидором и полюбила его. Он был все тем же шутником, балагуром, заботливым отцом, как и раньше.

Лукерья поправилась, повеселела. Только в последнее лето она стала над чем-то задумываться, нередко была раздражительная, но чаще молчаливая.

— Ну, ты чего это, будто в рот воды набрала? — спрашивал ее Сидор.

Лукерья, смахнув слезу подолом фартука, уходила в кухню.

Раз вечером Сидор подошел к ней и заботливо спросил:

— Ты что это? Горе у тебя какое, что ли?

— Ладно, потом скажу,— сказала она.

Была осень теплая, сухая. Сидор с первым гудком встал с постели, торопливо оделся, похлебал перед уходом ядреный квас с размоченными сухарями. Лукерья завязала ему в красный платок небольшую краюшку хлеба, огурец.

— Я квашню, Сидор, завела, потом принесу тебе горяченького.

— Ладно...

В это время проснулась Оля.

— Что рано проснулась? Спи-ка давай,— сказал Сидор.

— Я сегодня приду к тебе на работу,— сказала Оля.

— Зачем?

— Обед принесу.

— Идет,— весело сказал Сидор.— Ну, так я пошел.

Следом за ним вышла Лукерья.

— Ты куда? Я захлопну ворота-то.

— Надо мне с тобой поговорить.

У ворот Лукерья взяла его за рукав и сказала, несколько замявшись:

— Уж не знаю, говорить ли, нет ли?

— Что такое? — тревожно спросил Сидор.

— Знаешь, — помолчав, сказала Лукерья. — Я... Я давно заметила, да все не говорила, думала, так, мол, это...

— Чего?

— А сегодня... и вправду почувствовала...— голос Лукерьи прервался.

— О чем это ты, ну?

Лукерья, утираясь концом полушалка, тихо проговорила:

— Сидор, батюшка, забеременела я.

— Так о чем ты ревешь-то? — сдерживая волнение, спросил он.— А может так чего-нибудь показалось?

— Ну, я, ведь, знаю про себя-то, не в первый раз.

Сидор улыбнулся.

— Так о чем ты ревешь-то?

— А как быть теперь?.. Ребеночек-то ведь незаконный будет. Живем-то мы с тобой как? Меня ведь не считают твоей женой — полюбовницей называют.

Сидор на минуту задумался. Потом тряхнул головой, выпрямился и, ласково посмотрев на Лукерью, решительно сказал:

— Вот что, Луша, я знаю тебя и ты знаешь меня, а оба мы с тобой знаем, как живем. На людские языки нечего внимание обращать... Вечером я приду с работы, и мы с тобой обсудим все по порядку. Ладно?.. Ну, брось, не думай ни о чем. Так я пошел... Ладно? — Он обнял ее и проговорил с волнением: — Мы с тобой ведь... Нас двое!..

На каланче пробил колокол одиннадцать, когда Оля подходила к медному руднику, где Сидор работал на буровых скважинах. Она бережно несла ему завязанную в платок тарелку с пирогами. На железном руднике возле горы грохнуло несколько буровых взрывов, будто там стреляли из пушек. Земля вздрагивала, а из темной расщелины у подножия горы выползало облако сизого дыма. Оле все это было знакомо: каждый день она слышала подобную канонаду.

Быстро пробежала она через проходные ворота рудника и вышла на обширную площадь, застроенную вразбежку темными зданиями с вышками наверху. На вышках иногда крутились колеса, по ним бежали толстые канаты. Из широко раскрытых ворот выкатывались вагонетки, нагруженные буроватыми комьями руды. Их тянули кони. На одной из вагонеток верхом на взбугренной руде ехал, посвистывая, широколицый подросток. Он взял маленький комочек руды и с озорной улыбкой кинул его в сторону Оли. Камешек упал возле нее. Она оглянулась, а подросток, весело улыбаясь, крикнул:

— Садись, барышня, прокачу.

Оля покраснела: ее впервые назвали барышней.

У ворот обширного здания, стоявшего при входе в шахту, стоял седобородый дозорный.

— Куда? — сердито остановил он.

— Обед принесла.

— Кому? 

— Жигареву.

— Сидору?

— Да.

— Сладко кормите, часто таскаете... Обожди... Посиди вот здесь.

Дозорный показал на полуразрушенную скамейку. Неподалеку зияло квадратное отверстие шахты, огороженное железными перилами. К нему протянулись четыре стальных троса. Оля подошла к отверстию и заглянула вниз. Тросы уходили вглубь и терялись во тьме. Каждый раз, когда Оля заглядывала в эту черную бездну, ее неодолимо тянуло вниз.

— Уйди, уйди от шахты,— беспокойно крикнул дозорный, — сунешься еще, отвечай за тебя...

— А мне, дедушка, нельзя туда?

— Куда-а?

— А в гору.

— А зачем тебе туда в гору?

— Посмотреть.

— Нельзя,— коротко сказал старик и отвернулся. Потом, не глядя на нее, проговорил: — вот клеть поднимется, и отправим обед, а там передадут.

Прошло несколько минут, клеть не поднималась. Дозорный несколько раз подходил к отверстию, заглядывал в него, смотрел на часы, садился. Подождав немного, снова лениво вставал, ходил по площадке возле отверстия, снова садился, покряхтывал.