— Мама... Когда женщина забеременеет, она что в это время чувствует?..

Мать как пила из блюдца чай, так и застыла.

— Вот как!.. Поймала, значит?!

— Чего поймала? — спросила Ольга, будто не понимая.

— Сама знаешь, чего поймала.

— Чего знаешь?! — Ольга нахмурилась.

— Ой! Слушай, милая, не притворяйся. Старого воробья на мякине не проведешь. То-то я смотрю на тебя. Сахар не стала есть. Тошнота вдруг появилась, лук зачала есть, а раньше лук не любила. Думаю, дело не спроста, я давно подумывала, только молчала до поры до времени... Я вот так-то, когда тебя понесла, иду одинова по базару и так мне захотелось пальцем в бочку с деготьком макнуть да облизать его...

Ольга вышла во двор. Все было теперь понятно.

«Говорить или не говорить Павлу Лукояновичу?» — спрашивала она себя. «Подожду». Вспомнились слова Добрушина: «Эх, если бы у меня была такая дочка, я бы ее вместе с матерью носил на своей груди».

Она представила, что у нее вдруг будет сын. Черноглазый, кудрявый, такой славный, и чувство гордости шевельнулось в ее сердце.

ГЛАВА VII

 Анфиса Ивановна давно заметила перемену в Павле Лукояновиче. Он стал молчалив. Редко входил в ее комнату. Когда бывал дома, сидел у себя в кабинете, запершись, и безмолвно просиживал там целыми часами. Иногда промко вздыхал, шумно срывался с места и ходил взад и вперед, потом садился и снова впадал в глубокое раздумье. Часто свет в его комнате гас уже перед утром.

Анфиса Ивановна знала, что Павел Лукоянович часто бывает у Ермолаевых, но старалась не обращать на это внимания. Да ей было не до этого. Она работала в газете и с головой ушла в свое дело. Домой приходила поздно. Иногда, не заходя к мужу, спрашивала:

— Добрушин! Чай пил?

— Нет.

— Ну, если хочешь, кипяти сам, а я устала,— и уходила к себе.

Добрушин уже привык к этому, свыкся с постоянной тишиной и пустотой комнат. Но после того, как он стал бывать у Ермолаевых, своя квартира стала ему казаться чужой. Он обводил комнаты тоскующим взглядом и говорил вслух, хотя был и один в квартире:

— И жилым не пахнет.

Он вспоминал маленькую комнату с отгороженной кухонкой, цветы на окнах, гостеприимный стол. Все здесь улыбалось, все было на своем месте.

Павел Лукоянович вспомнил свою жизнь. Безрадостное детство, юность, полная пылких желаний и энергии, работа в шахте, борьба. Потом ссылка в Туруханский край. Затем революция, гражданская война. Встреча с Анфисой Ивановной. Он уважал ее за решительность, смелость и беззаветную преданность делу. Боевая жизнь спаяла их крепкой дружбой и сблизила с ней, как с верным товарищем. В любой лихой беде она оставалась верным другом. Потом он с ней расстался. Он ушел в глубокое подполье в тылу белогвардейцев, а она отступала с фронтом. Он думал, что больше не увидит ее. И тут любовь к Ольге прикоснулась к его сердцу. Но тогда некогда было думать о личной жизни, о личном счастье — счастье родины было поставлено на карту.

Потом они с Анфисой Ивановной снова нашли друг друга, снова сошлись и вместе стали работать уже в мирной обстановке.

Добрушин не слыхал, как пришла Анфиса Ивановна и зашла к нему в кабинет. Она тронула мужа за плечо. Тот вздрогнул, поднял голову.

— Ты чего это, Павел? — пытливо смотря ему в лицо, спросила она, включив свет.— Ты никак плакал? О чем?..

— Я не мальчик, чтобы плакать,— сухо сказал Добрушин, не глядя на нее.

— Ну, я вижу.— Она села против него к столу.— Что с тобой делается, Добрушин?

— Ничего.

— Слушай, скажи на милость, что ты скрываешь от меня? Я давно заметила, что ты изменился. Не такой стал, какой был. По работе у тебя не клеится, что ли?

— Все в порядке.

— Так в чем же дело?.. Что ты не сказываешь мне? Что тебя мучит?.. Ну?.. Ну, скажи. Может быть, мы вдвоем что-нибудь и сделаем.

Добрушин упорно молчал. Он облокотился на стол, зажав голову в ладони. Анфиса Ивановна сурово смотрела на мужа.

— Я тебе новость принесла, хотя, может быть, ты уже знаешь об этом.

— Какую?

— Ольгу Ермолаеву выдвигают мастером токарного цеха.

— Я это слышал.

— Был у нее, что ли?

— Да, был.

— Потом еще новость сегодня узнала. Может быть, и об этом ты знаешь? — испытующе смотря на мужа, говорила Анфиса Ивановна.

— Может быть, и знаю...

— У нее скоро будет ребенок. Быть может, знаешь и от кого?

Добрушин на минуту растерялся. А жена, продолжая в упор смотреть на него, сказала:

— Ну, я жду, Павел?

— Я тебе должен, Фиса, сказать...— начал Добрушин и смолк. Потом, вдруг выпрямившись, прямо взглянул на нее и закончил: — у Ольги... ребенок от меня...

— Вот так будет лучше. Так что же ты мне об этом раньше не говорил?.. Балбес ты после этого!

Анфиса Ивановна встала и шумно вышла из кабинета. Она прошлась по столовой, громко топая каблуками. Включила там свет. Слышно было, что зажигала спичку за спичкой. Потом снова быстро прошлась по комнате. Слышно было, как хрустели пальцы ее рук. Потом также шумно вошла в кабинет и села на старое место. Добрушин сидел с закрытыми глазами, откинувшись на спинку креела, сунув руки в карманы брюк.

— Дуралей ты мой, дуралей набитый,— заговорила она. Голос ее стал мягче. В нем звучали нотки горечи и сожаления.— Ну, о чем ты думаешь? И зачем ты так долго скрывал от меня, обманывал меня? Сам мучился и меня мучил. Значит, ты не уважаешь меня.

— Нет, Фиса, уважаю.

— Так почему молчал?.. Не пойму я тебя. Ей-богу не пойму! Ты такой сильный человек. В бою, бывало, не боялся ничего. Шел впереди всех. Любо смотреть на тебя было, а сейчас раскис, как мокрая тряпка. Ну, не сегодня, завтра все-таки ведь ты должен был мне сказать. Отрицать ты не имеешь права. Отрицать — значит, отказаться от своего ребенка. Она бы на тебя, конечно, в суд не подала... Это не та женщина. Я уважаю ее. Она гордая. Она ведь тоже, наверное, не меньше твоего мучится. Узел-то затянут крепко. Его развязывать надо. Я думаю, ты подлецом не останешься.

Добрушин ниже и ниже склонял голову. Слова Анфисы Ивановны, как тяжелым молотом, били его по голове.

— Ты ее любишь, она тебя любит. Я это видела, но молчала. Думала, просто дружба, бывает ведь. Слушай,— заговорила она уже совсем спокойно,— мне жаль тебя, жаль твоей хорошей работы — она может превратиться в плохую. Смотри на вещи проще. Ты коммунист. Ребенка так оставить не имеешь права. Ему нужна будет отцовская забота и ласка. С одной матерью у ребенка не детство, а полдетства. Я знаю это, Испытала. Сама выросла в сиротстве. Я думаю, что ты не уподобишься мерзавцам, которые бросают своих детей.— Анфиса Ивановна смолкла и задумалась, потом снова заговорила очень тихим голосом.— Ну я?.. Что я?.. Я же тебе, Павел, все равно не жена. Несчастный тот человек, которому попадет такая жена, как я... Живем мы с тобой, как знакомые, занимаем одну квартиру и живем, как квартиранты. Я ведь все равно не смогу тебе дать то, что тебе даст Ольга. А она хорошая баба, умница. Хуже, конечно, было бы, если бы она была недостойна тебя. Ты с ней будешь счастлив... Ну?..— Анфиса Ивановна встала, взяла голову Добрушина, подняла ее и ласково заглянула ему в глаза.— Ну, и смотри на меня веселей... Только не жалей меня. Будешь жалеть, мне горше будет... Да, ну-у, улыбнись, чортушка.

Добрушин встал, ему стало легче, словно с плеч его спал тяжелый груз. Он благодарно посмотрел ей в глаза и положил руки ей на плечи. Хотелось обнять ее. Но Анфиса Ивановна сняла его руки со своих плеч и быстро вышла.

В кабинете затрещал телефонный звонок. Добрушина срочно вызвали в горком. Он уехал. Анфиса Ивановна осталась одна. Она медленно ходила по комнате. Жадно курила одну папироску за другой. Прошло дней пять. Между Добрушиными будто ничего не произошло, и разговор об Ольге не возобновлялся.

День на шестой Анфиса Ивановна вдруг засобиралась куда-то. Она с мрачным видом укладывала свои вещи в чемоданы, иногда смахивала кулаком слезы с глаз, но, когда встречалась с Добрушиным, старалась быть спокойной и даже улыбалась. Вечером за чаем она сообщила: