— Евсюков, я скажу жене,— крикнула женщина с соседней платформы.

— Какой жене?..

— Твоей.

— Никакой жены у меня нету...

— Опять овдовел, опять холостой стал! Да будь ты, греховодный мужичок... Как увидит молоденькую новенькую девчонку, так и жены нет.

Раздался смех. Евсюков присел в угол на корточки, закурил, пытливо смотря на Ольгу.

— Ты шибко-то того, не надсажайся,— заговорил он,— успеем, выгрузим. Отстанешь, я крикну — помогут.

Ольга смущенно молчала.

— Какая ты неразговорчивая,— продолжал Евсюков.— Незнакомо? Правильно... Спервоначалу как-то стеснительно, люди все незнакомые. Ничего. Приобвыкнешь... Ознакомишься и хорошо будет... У меня хорошо работать. А особенно тому, кто мне поглянется. Кого я полюблю, тому еще лучше... Озябла?

— Нет...

— А ты скажи, если озябнешь... Ну, ну, девчата, шевелитесь,— крикнул он.

— Шевелимся и так... Тебе хорошо там завлекаться-то.

— А если озябла, так иди погрейся вон там, в прокатке. Хорошо там, тепло,— снова заговорил Евсюков, посасывая папиросу.— Меня все здесь любят: потому,— у меня душа добрая. Я никого не обижу, всем стараюсь сноровить. А уж кого полюблю, так пусть тот ничего не делает — на печке лежит, я все сделаю. Я ведь все могу. Никакого надо мной начальства нету... У меня вот прошлый год работала такая же, как ты, и тоже сирота. Пришла голым-голешенька. Жалко стало девчонку.. Куда деваешься? Все ведь живем друг для друга, а бог обо всех... Одел я ее, обул в те поры. А срядил, как куколку. Сорок копеек она у меня получала в день... А что сорок копеек, корыстны ли.. Ну, подбросишь ей, бывало, к получке-то десятку, а то полторы... Поправилась сразу, похорошела, хоть куда. С ней не стыдно было и на людях показаться... Недавно видел ее... благодарит. Перевел я ее с тяжелой работы на легкую... Жалко стало... Вот и ты тоже сирота, я ведь знаю. Ты только не сторонись меня... Ну-ка, иди сюда, посиди со мной рядышком. Что ты больно уж разработалась? Эк-то скоро умаешься. Ну, иди, отдохни.— Евсюков подтащил толстую плаху, сел на нее и смел перчаткой с плахи мусор,—Иди вот сюда, сядь.

— Нет...

— А что?..

— Так... Не пойду,— сказала смущенно Ольга и еще старательней принялась скидывать дрова.

Весь этот день Евсюков волчком вертелся возле нее, рассыпая шутки. Он хватал девушек, ронял их в снег и сам безропотно принимал побои. Норовил схватить и Ольгу, но та ускользала от него или пряталась за пожилую женщину, которую все звали Машей.

Маша, загораживая собой Ольгу, толкала десятника в грудь.

— Ну, сюда ты не лезь. Здесь для тебя ничего не припасено.

Евсюков отходил, смотря на Ольгу и улыбаясь. Глаза его были влажны, зубы ярко белели.

Его выходки казались Ольге просто безобидным озорством, неуклюжими шутками. Она смеялась, как и все. Было весело. Она освоилась и не чувствовала себя отчужденной от остальных женщин. Особенно понравился ей обратный путь за новым составом вагонов с дровами. Все уселись в один вагон, веселые, подрумяненные морозом, шумные. Торопливо побежал маленький паровоз, учащенно вздыхая и бросая густые клубы дыма в ясное зимнее небо.

— Ну, девчонки, запевайте,— крикнула Маша и, не дожидаясь согласия, запела:

Несколько голосов дружно подхватили песню, к ним тихонько подпелась Ольга, и песня поплыла, сливаясь с грохотом колес вагонов, с лязгом сцепления.

Незаметно пролетел день. Впервые Ольга вкусила сладость труда и шла домой удовлетворенная, веселая, с желанием рассказать матери, как хорошо работать и какие хорошие люди ее окружают.

Она взяла под руку Машу и, подпрыгивая, тихонько напевала.

— Прыгаешь?..— спросила Маша.— Прыгай, пока прыгается. Я прежде так же прыгала, да вот отпрыгалась.

Ольга насторожилась.

— Я вот, что тебе скажу,— заговорила Маша.— Смотри, девка, держи ухо востро. Слышь? Ермишка Евсюков, я гляжу, льнет к тебе, как муха к сахару. Смотри, добрый он с виду, но добро его никому не нужно, кроме как ему самому. Добра свинья, да мешки рвет. Вот... Рта не разевай.. Для мужика красная девка, что цветок. Лишь бы сорвать, да понюхать, полюбоваться им. А как приглядится, да повянет малость, бросить не жалко. Не нужен. Вот... Ты послушай меня. Я уже пятый десяток годов своего веку разменяла. Кой-что видела за свою жизнь и плохого и хорошего. Видела я, как тебя на работу принимал Евсюков. Ты меня не видала, а я видела тебя, как ты пришла проситься. В канун этого дня также приходили две бабы и тоже сироты, просились... Не принял, работы, говорит, нету. А как увидел тебя, и глаза у него сразу смокли, у подлого, и работа сразу объявилась. Ястреб!..

Ольга призадумалась. Она чувствовала, что эта женщина относится к ней сердечно, хочет отвести ее от каких-то неприятностей.

Прошло недели три. Евсюков как всегда распределял утром работу. Однажды всех работниц он послал на выгрузку дров, а Ольгу оставил в конторе. Когда все ушли, он подошел к ней и ласково сказал:

— Ты, Оля, в казарме останешься. Воды в бак принесешь, печку затопишь, воду вскипятишь, в казарме приберешь, ну и... прочее там. На дворе-то вон какой морозище стоит, а на ногах у тебя не корыстно, замерзнешь, перезнобишься. Ну, давай, действуй.

И вышел.

Около девяти часов он пришел в казарму. Подошел к печке и, обдирая сосульки с усов, проговорил:

— Уй, и морозище. Как у тебя тепло... А как чистенько стало.

— Я все сделала, теперь я пойду туда...

— Куда?

— Дрова разгружать.

— Ну, не выдумывай-ка. Переколеешь вся... Жалко мне тебя... Ты думаешь здесь меньше заработаешь, еще больше... Я для тебя стараюсь лучше сделать, а ты как-то сторонишься меня.

Евсюков сбросил пальто и с незнакомой жадной улыбкою приблизился к Ольге.

— Что это ты вдруг испугалась? — сказал он, ласково положив руки ей на плечи.

— Нет, я не боюсь,— сказала Ольга и сняла его руки с плеч. Внезапно резким движением Евсюков схватил ее, стиснул в своих объятиях и приподнял. Ольга вскрикнула. Она отчаянно стала выбиваться из его цепких рук. Но уже мокрые усы прикоснулись к ее щеке и на нее пахнуло запахом водки. Она снова рванулась, но Евсюков поднял ее и, как ребенка, понес. Задыхаясь, он громко шептал:

— Не кричи... Оля... не бойся...

— Отстань!.. Отпусти меня...

— Я... я... для тебя... все... все... сделаю... Что только ты захочешь...

— Отпусти, говорят тебе!

Ольга сделала последнее отчаянное усилие, вырвалась из его рук и отбежала в дальний угол. А он, протянув вперед руки, медленно, как слепой, подвигался к ней. Глаза его горели, лицо было красное, губы вздрагивали.

— Тебе чего от меня нужно?..— крикнула она срывающимся голосом и побежала к выходу.

— Оля... Оля... Зачем ты?..— он одним прыжком загородил ей дорогу и снова бросился к ней, но девушка со всей силой толкнула его в грудь. Он попятился и грузно опустился на топчан.

Не помня себя, Ольга выскочила из казармы. Она бежала по полотну железной дороги, сама не зная куда. Холодный ветер до боли обжигал лицо, но она не чувствовала холода. Ватная кофта ее была расстегнута на груди, суконный полушалок съехал с головы. Слез не было. Какая-то неведомая ей сила упрямо, требовательно понуждала ее куда-то идти и идти без конца. Она не слыхала, как сзади подбежал к ней Евсюков и, схватив ее за руку, бессвязно, задыхаясь, заговорил:

— Оля... ты... ты куда?

— Уйди! — гневно сказала она и с отвращением выдернула свою руку из его влажных горячих рук.

Евсюков дрожал.

— Ты что, жаловаться?..— спросил он потухшим голосом.

— Уйди!..— грозно крикнула Ольга.

— Ты что это рано? — спросила Лукерья, когда дочь пришла домой.

— Голова что-то болит.

У Ольги в самом деле болела голова. Отказавшись от обеда и чая, она легла спать.