Но уснуть не могла. В душе кипело.

Рисовалось лицо Евсюкова, красное, широкое, его возбужденные, жадные глаза, белые зубы, подкрученные рыжеватые усы и его горячие губы. Они будто жгли ее и сейчас. Непонятный трепет пробегал по всему телу. Она закрыла глаза. Хотелось о чем-то думать без конца, разгадывать, что бы могло быть, если бы она не убежала из казармы.

На утро, идя на работу, она со страхом и трепетом думала: «Как я встречусь с Евсюковым?..» Идти не хотелось. Не хотелось встречаться ни с кем. Чем ближе она подходила к казарме, тем тревожней билось ее сердце. Евсюкова еще не было, когда она вошла в казарму. Она молча поздоровалась с работницами и присела в темный угол. Несколько пар любопытных глаз посмотрели на нее.

Пришел Евсюков. Ольга украдкой взглянула на него. Он был такой же веселый, шутливый, как всегда. На мгновение взгляд десятника скользнул по ней, но Ольга заметила, что Евсюков сразу стал серьезным и даже грустным. Сегодня он ей не казался чужим. В ней даже шевельнулось к нему смутное чувство жалости. Весь этот день Ольга работала в каком-то настороженном молчаливом ожидании.

Вечером, когда Ольга шла домой, ее нагнал Евсюков. Он поравнялся с ней и пошел рядом. Не глядя на него, Ольга молча прибавила шагу.

— Куда ты заторопилась, Оля?

— Домой.

— Успеешь...— Помолчав, Евсюков спросил: — Сердишься на меня?

— Что сердиться? — холодно отозвалась Ольга.

— Я вчера день-то записал тебе.

— Не надо.

— Не надо?..

— Да.

— Слушай,— заговорил он,— если ты разболтаешь насчет вчерашнего, пеняй тогда сама на себя... Только зря ты рыпаешься. Все равно ведь пропадешь ни за грош, ни за копеечку.

Ольга презрительно посмотрела на десятника и, не говоря ни слова, свернула в проулок.

Евсюков сплюнул, выругался похабно и пошел обратно. 

ГЛАВА II

Наступала весна. Вечерами полыхало солнце в пожарище вечерних зорь. В саду расцветала сирень. Неясные желания чаще и чаще стали приходить к Ольге. Хотелось куда-то уйти, быть одной, о чем-то думать и думать без конца. Иногда ей хотелось весело петь, прыгать, хохотать, чему-то радоваться, но это настроение вдруг сменялось беспричинной тоской, раздражением.

Она уединялась в маленький садик. Тихий шелест молодой листвы навевал ей грустные думы. Хотелось о чем-то сожалеть. Вспоминалась какая-нибудь грустная песенка, и Ольга тихо пела про себя, словно боялась, что услышат люди и разгадают ее настроение. В груди становилось тесно, и она плакала, не зная о чем.

Хотелось высказать кому-то свои чувства, поведать тому, кто бы понял их. Но около нее никого не было. Афоию она не видела почти всю зиму. Подруга совершенно не выходила из монастыря. А ходить к ней у Ольги не было времени. С завода она возвращалась в потемках, а в воскресенье помогала матери — стирала белье, колола дрова.

Раз в субботу Ольга пошла в монастырь, надеясь за всенощной увидеть Афоню.

По дороге ей повстречался Шалунов. Он размашисто шел по середине улицы, все такой же, в черной фетровой шляпе, сбитой на затылок. Сунув руки в карманы пальто, он широко распахнул полы, точно крылья. Он сильно постарел. Лицо его осунулось, на щеках прорезались две глубокие складки, а длинные волосы были почти белые. Только глаза остались такие же, какие были прежде, ясные, но усталые. Увидев Ольгу, он поднял над головой шляпу и громко сказал:

— Привет!

Эта встреча всколыхнула в памяти Ольги неясную печаль и радость. Вспомнились Сидор, гитара, песни Шалунова. Почему-то живо предстал перед глазами Добрушин, его молодое, решительное лицо с широкой темнорусой бородой. Где-то он? Может быть, погиб в тюрьме.

Всенощная уже началась, когда Ольга вошла в церковь. Среди многих голосов церковного хора она различала звонкий голос Афони. После службы она пошла к ней в келью. У парадного крыльца ей встретилась Васса. Монахиня окинула ее недружелюбным взглядом и сказала строго:

— Куда идешь?.. Афанасьи нету... А тебе я вот что скажу, красавица: ты больше к нам не ходи... У нас не позволяется мирским девушкам быть.

И Васса перед самым носом Ольги захлопнула дверь.

Больше Ольга не заходила в келью. Она дважды после того ходила в монастырскую церковь, но Афони так и не видела. Не встречала ее и Степанида.

— Афонька? — небрежно сказала Степанида, когда Ольга спросила о подруге,— а грех ее знает. Я что-то сама не вижу ее. Ужо я узнаю вот.

Перед кануном пасхи Ольга снова пошла в монастырь.

С колокольни ползли монотонные звуки колокола. В церковь шли люди. Они безмолвно поднимались по ступенькам паперти, обнажив головы, крестились и уходили в ярко освещенную церковь. На паперти толпились старики, старухи, ожидая подаяний. Вот прошла казначея, высокая, тучная, в черном клобуке под мантией. Прошла Васса. Она чуть не задела плечом Ольгу. По ступенькам бойко вбежала Афоня, придерживая подол длинного черного платья.

— Афоня!..— тихо позвала Ольга.

Увидев подругу, Афоня порывисто бросилась к ней.

— Олюта! Милая!

Но тотчас тревожно оглянулась по сторонам.

— Пойдем, сойдем в ограду,— прошептала она,— иди вперед, я потом...

В ограде подруги завернули за угол церкви и остановились в тени. Афоня притянула Ольгу к себе и, смотря ей в глаза, проговорила:

— Как я по тебе стосковалась! Я так часто тебя вспоминаю. В прошлый раз хотела к тебе сбегать, не отпустили. Да и, думаю, днем тебя нету дома, на работе, а вечером никак не отпускают.

Афоня прислушалась. Звон в церкви замолк.

— Ой... Служба началась. Потеряют меня там... Слушай, ты до конца всеношной будешь? Побудь до конца, а?.. Я как-нибудь урву время... Мне хочется побыть с тобой... Ладно, ну?..

Афоня сжала крепко руки подруги и убежала в церковь.

Ольге не хотелось молиться. В душе была какая-то пустота, и служба казалась утомительной. Несколько раз Ольга выходила из церкви, бродила вокруг нее. Присела на мраморную плиту чьей-то могилы. День уже давно угас. Небо было чистое, ласковое, весеннее. В глубине кладбищенской рощи белели кресты, памятники на могилах. Громада церкви бессонно стерегла черный, безрадостный покой кладбища. Вокруг церкви хороводом стояли келейные здания, службы. В них было темно, только кой-где- в окнах были видны слабо мерцающие огоньки неугасимых лампад.

Наконец, служба кончилась. Народ густым потоком повалил из церкви. Ольга стала сбоку у паперти. От толпы отделилась черная фигурка и, поравнявшись с Ольгой, шепнула:

— Пойдем скорей с глаз долой.

Они прошли в рощу и сели возле мраморного памятника.

— Ну, как живешь, Афоня? — спросила Ольга, всматриваясь в грустные глаза подруги.

— Как живу?.. Что моя жизнь?.. Кругом покойники, видишь? Ходим покойников отпевать, о них, да о смерти говорим.— В голосе Афони была слышна грусть и безнадежность.

— Одна я здесь, как перст, никто меня не навестит, никто со мной словом не обмолвится, таким словом, от которого хоть чуточку было бы легче.

Голос у Афони задрожал и оборвался. На глазах блеснули слезы. Афоня вдруг порывисто качнулась к Ольге и тихо заплакала.

— Вот уйти бы куда-нибудь отсюда,— заговорила она, поднимая мокрое лицо.— Просто убежать, сунуться головой в какой-нибудь омут и конец бы всему делу. Прошлый раз хотела решить себя, да одна дума удержала. Дума — уйти в мир жить. А куда пойдешь? Здесь больше сил нету жить. Подлость кругом. Все люди фальшивые. Говорят одно, делают другое; богу молятся до одури, чуть себе лбы до дыр не исхлещут, а сами подлость творят... Эх, Олютка, если бы ты знала, у тебя бы волосы дыбом поднялись.— Афоня выпрямилась, утерла полушалком глаза.— Вот только одна твоя тетка Степанида — человек справедливый. Не кривит душой. И не боится их. Другую бы давно из монастыря прогнали, а ее они боятся лишиться. Кто без нее чертомелить будет? Вся тяжелая работа на ней: и с конями она, и с дровами, и с покосами возится, ну зато и в зубах у нее не вязнет. Говорит прямо,— что думает, то и скажет. Не боится... Да вот Лидия Петровна, хорошая была, теперь отмаялась. Она ведь умерла недавно. Ох, как они ее ненавидели. Я ведь знаю! А сами прикидывались, что любят ее, уважают. С ней ведь вклад денег был огромный. Как они обрадовались, когда она ноги протянула. Да еще ревели подлые! Моя Васса свои поганые слезы проливала. Уй, как я их всех ненавижу!.. Недавно своими глазами видела, как мать-казначея к себе любовника пропустила. А Васса ей помогала. А тут...