Весь день Полетту преследовали неприятные, тягостные мысли. Какой долг? При чем тут она? И так достаточно всяких дел. Но эти мысли упорно возвращались, а вместе с ними всплывал в памяти и рассказ Анри о мадам Дюкен, которая вынуждена была уйти от мужа… Почему такое сравнение? Что общего между Жизелью и мадам Дюкен? Ровно ничего… Случайно вспоминаются обе вместе… Надо гнать от себя эти мысли. Но забыть мадам Дюкен оказалось еще труднее, чем Жизель. И все время, пока Полетта хлопотала по хозяйству, мысль о Жизели влекла за собой мысль о мадам Дюкен… Эти мысли не оставляли ее ни на минуту, что бы она ни делала, о чем бы ни вспоминала… Вот сейчас Полетта занялась плитой, которую получила в наследство от матери. Когда мать умерла, старик сказал: «Мать-то любила эту печку, а мне одному на что она? Слишком для меня хороша. Ты ее возьми себе, а мне отдай свою старую…» Полетта не соглашалась, но отец уговорил ее. Правда, у него немножко защемило сердце — из дома унесли лучший подарок, который он сделал жене в те времена, когда у них хорошо шли дела; но ведь печка-то нужнее детям и даже будет украшать их жилище… Печка — собственно говоря, настоящая плита, стенки у нее белые, эмалированные, а дверцы духовки расписаны цветами… Но пока Анри и Полетта жили в развалившемся бараке, на плиту с потолка постоянно капала вода, и на чугунной доске появились ржавые пятна. Сколько Полетта ни начищала плиту, на следующий день ржавчина выступала снова… Теперь, на новой кухне, пятна почти совсем исчезли — Полетта трет их по два раза в день тряпкой с наждаком. Ей кажется даже, что у наждака приятный запах — пахнет чистотой. Она натирает плиту до блеска, трет изо всех сил, трет до того, что начинает задыхаться. Нагибается то вправо, то влево, проверяя, исчезла ли ржавчина из всех уголков и щелей, а у самой не выходят из головы Жизель и мадам Дюкен. Нет, это не случайное совпадение, а что-то гораздо Солее сложное. Полетта не понимает, что общего между пятнами ржавчины и судьбой обеих этих женщин? Она просто трет и делает это с удовольствием, изо всех своих молодых сил. Ведь когда плита заблестит, в доме станет еще лучше.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Комитет защиты расширяется

Полетта думала о мадам Дюкен и на собрании, созванном комитетом защиты здания школы. Кстати, кто-то сказал, что в зале находится шурин мадам Дюкен — фермер, которому угрожают выселением. Он пришел с двумя крестьянами, одного из них Гиттон знает… Гиттон ему очень обрадовался, будто встретил фронтового товарища, которого не видел с конца войны. Оба такое вытворяли! А потом по их разговору стало понятно, что они познакомились всего недели две назад! Вон оно как! Значит, к докерам присоединились и крестьяне. После того как комитет поставил перед собой более узкую цель — защиту не всего поселка, а только здания бывшей профшколы, — казалось, что сузится и его состав, от него отпадут те, кто остался в бараках, а на деле вышло наоборот. Всем грозила эвакуация, о которой Гиттон говорил в своей речи. Люди великолепно понимали, что сейчас все дело в здании школы. На что эвакуировать поселок, если не удастся выселить докеров из школы? А вот выкинут их оттуда — тогда уж ни за что не разрешат вернуться в бараки, которые они добровольно покинули. Просто-напросто оставят их на веки вечные под открытым небом. Совершенно понятно, почему в президиуме рядом с Гиттоном сидит Турнэ, председатель местного комитета лавочников, добродушный толстяк, который умеет со всеми ладить и знаком здесь каждому. Как раз у Турнэ и находится попугай, любимец ребятишек Полетты. Ясно было, что мелкие торговцы встревожились. До войны лавки полукругом окаймляли старый поселок; в новом поселке число их вдвое уменьшилось, да и те потерпят крах, если выселят большую часть покупателей. До сих пор на комитете лавочников лежала, в основном, организация весенней ярмарки. Он занимался развешиванием реклам, плакатов и гирлянд из цветных фонариков между лавками и в витринах, устраивал «дешевую распродажу остатков», объявлял всякие премии и призы за состязания, вроде бега в мешках или кроличьих гонок, организовывал лотереи и «американские аукционы» — и тут американские! И вот недавно этот комитет собрался, чтобы обсудить подготовку к ярмарке. Но очень скоро разговор свернул на менее приятные темы. Бумажные цветы и фонарики были заброшены и заговорили о здании школы, о выселении, о страшных слухах относительно эвакуации. «Да бросьте вы! Это все коммунисты выдумали! Эвакуация! Только этого не хватало!» Тут уж не вопрос политики, а вопрос существования. Придется, значит, закрыть лавочку! Как же это! Значит, к весне весь поселок вымрет — на улицах ни души, занавески спущены, заперты ставни… В кои-то веки собрались заранее, времени достаточно, все успели бы сделать: приготовить гирлянды, наметить план развлечений, решить, у какого кабачка начнется карнавальное шествие, у какого оно кончится, перед чьим кабачком соорудить эстраду для концерта. Этот вопрос требовал тонкого подхода: каждому хотелось, чтобы музыка играла около его заведения, и в конце концов вопрос решали в пользу того, кто больше всех внес в фонд комитета… Забавно вышло, когда Гиттон, не зная, как назвать этот комитет, у которого в сущности и не было названия, представил собранию толстяка Турнэ как председателя «праздничного комитета». Уж какие тут праздники! В зале раздался смех, а кто-то крикнул:

— Турнэ, а сто тысяч принес нам?

Шутка родилась после прошлогодней ярмарки. Ярмарка продолжалась три дня, погода все время стояла хорошая, пришло из города много людей, и это спасло выручку, так как у жителей поселка уже и тогда отощали кошельки — это было после истории с «Пембефом» и «Кутанс»[6]… Так вот, после трехдневного праздника, в понедельник вечером, комитет решил подсчитать доходы и собрался для этого в кабачке «Золотая звезда», хозяин которого внес самый большой пай. Складывая в пачки деньги и подсчитывая барыши, члены комитета усердно выпивали. Протанцевав несколько вальсов с какими-то старухами; под звуки оркестра, состоявшего из кларнета и барабана, так как у аккордеониста после беспрерывной трехдневной игры просто уж руки отваливались, все десять членов комитета опять стали прикладываться и к двум часам ночи напились, как стельки. Кое-кто попытался все же добраться до дому, остальные заснули невинным сном на круглом столе «Золотой звезды». Как это случилось — неизвестно, но факт, что казначей комитета, муж галантерейщицы Лебон, который вышел из этого питейного заведения, держа подмышкой все подсчеты барышей, очутился часа в четыре утра в «Настоящем бургундском», то есть в противоположной стороне от своего дома. И вот на глазах у изумленной хозяйки «Настоящего бургундского», которая так и не ложилась и уже начала выметать окурки и спички, прежде чем заняться основательной уборкой помещения (после праздников всегда приходится все мыть да чистить), казначей обнаружил пропажу — такую страшную пропажу, что у него мороз пробежал по коже и весь комитет сразу бы отрезвел, если бы еще был в сборе: Лебон заметил, что где-то потерял свою черную записную книжку. В ней, под последним столбцом цифр, был выведен итог: чистая прибыль — сто тысяч с хвостиком… На следующий день, конечно, кто-то нашел эту книжку и вернул ее казначею, но все же комитетские сто тысяч, хоть и не вызвали настоящего скандала, дали пищу пересудам. И тогда в газетах появилось сообщение, в котором говорилось, что тридцать тысяч пойдут на неимущих, а остальные деньги послужат для расширения ярмарочного празднества в будущем году. Если оно состоится, само собой понятно.

Кто на собрании подпустил шпильку по поводу этих ста тысяч?.. Задняя комната пивной «Промочи глотку» довольно маленькая, народу там набилось, как сельдей в бочке, не разберешь, кто крикнул — кто-то из стоящих сзади. Конечно, острота беззлобная, но все же в ней чувствовался перец, и не стоило ее отпускать по адресу Турнэ — он ведь впервые пришел к докерам… Бросили ее с той стороны, где стоял Папильон. Возможно, что это он и крикнул. Никак ему нельзя вбить в башку, что и среди торговцев попадаются неплохие люди. Для него все, кто на чем-нибудь получает прибыль — миллионеры они или ларечники, — одного поля ягоды. «Паразиты, дерут с людей шкуру! Чтобы я им доверял? Да никогда в жизни! А если лавочники присоединяются к нам — значит, им это выгодно». Возможно, Гиттон догадался, что сострил именно Папильон, и, желая избежать дальнейших глупостей, изо всей силы ударил кулаком по столу, в раздражении крикнув: