— Прошу соблюдать тишину!

И тишина наступила. Как будто тишине, царившей на улице, где все было покрыто мягким снегом, стало тесно и, услышав призыв Гиттона, она вошла сюда. Она проскальзывала в коротких паузах, напоминая об ослепительном белом снеге, который за несколько часов все покрыл пухлой пеленой и вдруг перестал идти… Впрочем, тишина была неполная: беспрерывно скрипела землечерпалка, и от ее скрипа начинала трещать голова — сколько дней и ночей она всем раздирала слух, как посторонние шумы во время радиопередачи… А что если и этот скрип говорит о подготовке к войне? Может быть, землечерпалка очищает дно около мола, чтобы туда могли подходить пароходы, которые янки собираются прислать в порт?

В президиуме, рядом с Турнэ и Гиттоном, сидит какой-то человек, по виду рабочий, которого никто раньше не знал. Представляя этого человека собранию, Гиттон не назвал его «господином», а просто сказал: «Арман Виньерон, секретарь комитета защиты школы профессионального обучения». Виньерона привели сюда иные причины, чем Турнэ. Он металлист, член социалистической партии и уже давний член — один из самых старых активистов местной ее организации. Гиттон помнит, как однажды, еще до войны, он поцапался и чуть не подрался с Виньероном во время праздника. Что-то сегодня слишком уж часто упоминаются праздники! Кстати сказать, в этом проклятом «комитете защиты школы профессионального обучения» недавно действительно произошла драка. Правда, до рукопашной дело не дошло, но все же было жарко. О существовании этого комитета почти забыли. Во главе его стояли социалисты, всем верховодил долговязый парень, которому очень подходило его прозвище — Погрузочная мачта, один из самых вредных, брат пресловутого мэра. Раньше он работал докером, потом завел кабак на главной площади и воображал о себе невесть что. Вся эта шантрапа и двух раз не собрала свой комитет, чтобы принять хоть какие-нибудь меры против закрытия школы, а теперь, когда в пустующее здание переехали докеры, вдруг проснулась. На следующий же день они разослали повестки всем родителям бывших учеников профшколы. Начинали они свое письмо, конечно, с лицемерной декларации: надо «потребовать», чтобы людям, которых война лишила крова, предоставили помещения получше, чем те бараки, где их поселили, «но, поскольку они насильственно заняли здание школы, потеряна всякая надежда снова ее открыть, и при таких условиях…» Надо сказать — социалисты здорово промахнулись. На следующее утро здание было окружено охранниками, однако вечером состоялась демонстрация солидарности с докерами, поселившимися в школе. Все это произошло после рассылки повесток и до того, как состоялось собрание комитета. В городе события наделали немало шума. Все были на стороне новых жильцов здания. Многие родители бывших учеников нашли весьма подозрительным внезапное усердие руководителей комитета. Первым на собрании выступил Арман Виньерон. Накануне он вышел из социалистической партии, хлопнув дверью. В комитете он заявил, не стесняясь особенно в выборе слов: «Что вы тут болтаете? Из-за кого закрыли школу? Из-за американцев. И вы против этого нисколько не возражали, а свой комитет усыпили. Так это или не так? А теперь, когда несчастные люди переселились туда, чтобы не замерзнуть зимой в бараках, вы протестуете. Как будто, они виноваты, что школу закрыли, и если их выселить, так школа опять заработает! Это жульничество. Это нечестно. Здание определенно намеревались отдать американцам, и я предпочитаю, чтобы оно было занято бедняками-рабочими, а не янки. Будьте уверены, господ американцев было бы нелегко выставить, а с нашими всегда можно сговориться. Будет им куда переехать — они с радостью переедут. Так или не так?» Все с ним согласились, и Погрузочной мачте пришлось оправдываться. Нет, нет! Его неправильно поняли, может быть, он неясно выразился в письме, которое разослал родителям, он хотел сказать совершенно то же, что и Виньерон… Какой тут поднялся шум! Погрузочная мачта выскочил из зала как ошпаренный. Он рассчитывал, что его будут удерживать. Держи карман шире! Кто-то предложил выбрать новое руководство, и Виньерона выбрали секретарем, хотя он отказывался, говорил, что все это ему противно и он предпочитает больше этим вопросом не заниматься. Происшествие наделало много шума. Тут-то Гиттон и отправился к Виньерону, решил поговорить с ним откровенно, как мужчина с мужчиной. Новый секретарь не знал, как ему поступить. Он полагал, что комитет должен держаться нейтральной позиции по отношению к докерам, захватившим здание, иначе школьный комитет не отвечает своему назначению. Но это не мешает, как он сказал, ему лично иметь свое собственное мнение по данному вопросу. Гиттон за это ухватился.

Разговор они вели с глазу на глаз в кухне Виньерона. Недавно Виньерон овдовел, старшие его дети уже обзавелись семьей, и при нем жил только младший сын, бывший ученик профшколы; мальчик в это время уже спал. Беседа длилась четыре часа, и в эту ночь они высказали друг другу все, что у них было на душе, — ну, может быть, не все, но, во всяком случае, самое важное…

Гиттон вышел от Армана Виньерона, полный ненависти к негодяям, о которых шла речь Так бы вот и ухлопал первого из них, кто оказался бы сейчас перед ним. Кого? Блюма, Мока, Рамадье? Никого из них в частности. Кого-то гораздо более опасного, чем эти марионетки. И вернее, не кого-то, а что-то, скрывающееся за их паршивыми мордами.

Пожимая друг другу руки на прощанье, Гиттон и Арман сказали: «До свидания, товарищ». Но все-таки Гиттон далеко не был уверен, что он переубедил Виньерона. И когда тот пришел на собрание, их встреча, как и встреча Гиттона с крестьянином, напоминала свидание друзей, не видавшихся целую вечность.

Когда Гиттон сказал, что сейчас выступит Арман, все пришли в волнение, понятное каждому, кто переживал подобные минуты. В человеке произошел перелом, и на него начинают смотреть другими глазами — это всегда потрясает душу… Заблуждавшийся человек победил вчерашнюю свою нелепую вражду к людям одной с ним породы. И чем дальше был возвратившийся брат, тем больше радует его возвращение. В дни напряженной борьбы такие встречи, когда люди находят путь к своим братьям, увеличивают светлую надежду борцов, уверенность их в победе. Все испытывали такое чувство, как будто у них на глазах выздоровел безнадежно больной, — человек одержал победу, победу над самим собою.

— Молодец, Арман! — крикнул Папильон, словно знал Виньерона давным-давно и всегда называл его по имени. Напряжение разрядилось; все, даже Турнэ и крестьяне, весело рассмеялись…

На таком собрании нечего затягивать прения. Выступили Турнэ, Арман и один крестьянин. Потом спросили, скорее для проформы, не хочет ли кто-нибудь еще взять слово, и перешли к «Воззванию к населению», которое нужно было поставить на голосование. Гиттон передал Полетте проект воззвания, составленный им вместе с Анри: она должна была его зачитать и разъяснить — главным образом, женщинам: на собрании они составляли подавляющее большинство. Но в этот момент поднял руку школьный учитель Роже Ланглуа, молодой коммунист, который приехал сюда только в октябре. Что же он хочет сказать? Хороший товарищ, но есть у него один недостаток — многословие. Начнет говорить — конца не будет. Это ужасно! Ланглуа заявил, что не попросил бы слова, если бы сегодня в школе не произошло событие, имеющее отношение ко всем. Надо, чтобы все о нем узнали…

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТОЕ

Чернильное пятно

Ребята еще не привыкли к новому учителю: Роже назначили в эту школу (первую его школу) около трех месяцев назад. Большинство учеников при нем робеет. Но сейчас двое мальчишек ссорятся из-за чернильниц. У одного чернильница новая, фаянсовая, у другого — медная, вся помятая, в зеленых пятнах и в синих высохших потеках чернил. И все-таки эти забияки нравятся молодому учителю. Владелец фаянсовой чернильницы прикрыл ее ладонью, сосед ухватил край суконной тряпочки, на которой стоит чернильница, и тянет к себе, поглядывая искоса на Роже; а вихры у него взъерошены, как трава под ветром. Роже как будто ничего не видит, но понимает, что сейчас произойдет. Первый мальчишка отдергивает руку, чернильница опрокидывается на парту вверх дном и торчит, как клоунский колпак. Все смеются. Шалуны встают и в два голоса оправдываются, сваливают вину друг на друга. У владельца медной чернильницы колено залито чернилами и на рубашке большое пятно.