Скрыть происшествие было невозможно. На следующий день о нем говорили все. Многие ученики в знак протеста не пришли в школу. Директор хотел было наказать виновных, но Тирмон восстал против этого, вспылил и даже призвал своих коллег присоединиться к его протесту… Шевро опешил, увидев, что и учителя вышли из повиновения. Он попытался угрожать, но Тирмон, чувствуя поддержку коллег и зная, что его одобрят родители учеников, заявил, что несправедливо и неправильно наказывать только одну сторону. Конечно, Тирмон не посмел говорить со всей откровенностью, но вел себя куда благороднее директора — у того от страха перед начальством тряслись поджилки. На следующий день в школу прибыл инспектор. Он устроил дикий скандал, намылил голову директору и угрожал ему взысканием. Все это происходило в доме Шевро, прилегающем к школе. Перепуганный директор не знал, какому богу молиться. Он пытался свалить всю ответственность на учителей, отказавшихся наказать виновных, но инспектору совершенно не улыбалась перспектива сражаться со всеми педагогами — еще нарвешься на какую-нибудь дерзость. «Кто директор школы — вы или я?! Если бы мне пришлось разбирать беспорядки во всех школах округа, до чего бы мы дошли? Слышите? Почему вы не отвечаете, господин Шевро?..» Директор вернулся к своим подчиненным чуть не плача.

— Из-за вас я впервые в жизни получу взыскание!

— Как это из-за нас? — возмутился Роже. — Разве мы виноваты, что американцы вторглись к нам?

Он так и сказал, без всяких обиняков! До сих пор Роже ни разу не заходил столь далеко. Но атмосфера так накалилась, что учителя и глазом не моргнули. Зато Шевро бросил на него зловещий взгляд, словно нашел верный способ, как выпутаться из опасной истории, в которую влип…

Он круто повернулся и ушел в свой класс.

— Все-таки директор попал в неприятное положение, — заметил Пик.

— Много я повидал на своем веку директоров, — сказал Тирмон, пригласив сослуживцев на обычную прогулку по двору. — Несколько десятков. И многих знал очень близко. По-моему, директора делятся на две категории…

Он сказал это как-то рассеянно — вероятно, ему пришла в голову мысль, не имевшая ничего общего с происходящим.

— …Две категории. Одни — честно заслужили звание директора; они самоотверженно трудились, отдавали все свои силы детям. И, к счастью, таких огромное большинство. Они выполняют свой долг, ничего и никого не боятся. Во времена вишийского правительства случалось, что инспектора к ним придирались, но они не отступали ни на шаг. Я знал таких… И никто не решался их тронуть. Но есть другой тип директоров — их не так уж много, но все же попадаются. Подхалимы, пролазы, готовые угождать кому угодно, только бы усидеть на своем месте. Таких директоров иногда боятся их подчиненные, но сами они еще больше боятся всех и вся. Для них школа отнюдь не дело их жизни, им бы только не прогневить начальство, а кто там сидит наверху и командует — им все равно. Они всегда трясутся, зная, что их легко сместить, так как они недостойны своего места.

— Вы преувеличиваете, — заметил Пик.

— Что? Не приписывайте мне того, чего я не говорил, — как бы вскользь уронил Тирмон. Видно было, как крепко он убежден, что под него нельзя подкопаться — у него за плечами двадцать пять лет безупречной работы. И дело тут было не в наивной вере: по спокойствию, с которым он высказывался, чувствовалось — он знает это по собственному опыту.

В это время вернулся Шевро.

— Господа, — произнес он так торжественно, словно обращался к незнакомым, — во всяком случае мы должны объяснить ученикам всю нелепость таких столкновений между детьми.

Бесспорно. Хотя это легче сказать, чем сделать. Дети очень хорошо чувствуют что-то неладное в появлении американцев. Они слышат разговоры взрослых, читают надписи на стенах, они уже сами многое понимают. Попробуйте их убедить, что ничего странного не происходит, что тревога и возмущение их родителей совершенно не обоснованы, что борьба, которую ведет город, ничем не вызвана. Да и кто имеет право подавлять это пробуждающееся в детях чувство национальной гордости, хотя они и обрушились не на тех на кого следовало? По правде говоря, нужно им разъясните только одно — американские дети в этом не виноваты. Но как это сделать, не указывая на настоящих виновников?

А ведь Шевро дал предписание:

— Никакой политики в стенах школы! Я прекрасно знаю — есть люди, которые сеют ненависть даже в сердцах детей…

Это было так глупо, что Роже присвистнул. Бесспорно, даже Тирмон, Пик и Перье ни на минуту не приписывали школьные беспорядки «козням коммунистов». А Шевро именно на это и намекал. Тирмон и Шевро — социалисты, поэтому Тирмон считает своим долгом поправлять Шевро, как бы протестуя против искажения своих собственных убеждений.

— Знаете что, Шевро, нет никакой необходимости сеять ненависть. Она сама вырастает, когда детей ставят в такое положение. Все, что мы можем сделать, — это дать ей правильное направление.

Так же думал и Роже. Да и ребята многое поняли. Видимо, с ними поговорили родители. Мальчики не раскаиваются, но и не вполне уверены, что поступили хорошо… Должно быть, дома им сказали, что дети американских офицеров не виноваты в том, что их уродуют воспитанием. А что их уродуют, это всякому ясно. Понаблюдайте, как прохожие смотрят на маленьких американцев. Все они разряжены, как принцы, ни в чем, конечно, не нуждаются, их задаривают игрушками, возят на машинах, и все-таки жена бедняка-докера глядит на них с каким-то состраданием, словно и они — жертвы того чудовищного, против чего борются докеры. Да, маленьких американцев жалеют и с ненавистью, справедливой ненавистью, думают о тех, кто приобщает своих детей к гнусному делу оккупации, кто заставляет их участвовать в ней, кто готовит их с малолетства к роли колонизаторов, учит презирать людей и целые страны, целые народы, кто отдает их в школу войны. Американские дети вызывают жалость и какое-то чувство ответственности за них. Испытывают ли подобное чувство родители этих детей, обманывая их, втягивая за собою в грязь? В городском саду американские дети ведут себя, как хозяева, и их узнают с первого взгляда, не успеют они рта раскрыть. И что же! Нередко видишь, как докер, который ночью вывел на заборе огромную надпись: «Go home!», встретив такого вот нахального мальчишку, остановится и потреплет его по плечу. Этим он как бы еще раз подчеркивает свою правоту.

И в такой обстановке говорить, что в школе не должно быть политики! Да что ж обманывать себя? В действительности дети захвачены политикой. Они задают вопросы педагогам и, не получив ответа, расспрашивают родителей. Весьма поучительно для ребенка, что любой докер лучше растолкует ему сущность вещей, чем чиновники-учителя. Какое мнение составится у детей о «сеятелях просвещения»! Они далеко могут зайти в своих выводах, и, пожалуй, не всегда это приведет к хорошему.

Обязанность взвешивать каждое слово прежде, чем сказать его ребенку, в душу которого оно падает, словно зерно на вспаханную целину, и дает ростки добра или зла, наполняет Роже гордостью. Он чувствует себя полезным человеком, он рад, что избрал такую профессию. Иной раз дети вызывают в нем умиление. Это глупо? Ну, пусть глупо. В наше время так мало романтики, стоит ли заглушать в себе это чувство? Роже вспоминает, как в институте среди студенчества принято было говорить в шутливом тоне обо всем серьезном и сколько-нибудь возвышенном. И теперь он с краской стыда вспоминает прежние свои мысли и разговоры. Как он мог так думать и так говорить о женщинах, о политике, о любви, о родине, о великих писателях! А что он говорил о своей профессии педагога? Мы к ней «приговорены…» — смеялся он тогда. И ему стыдно, что до сих пор эта болезнь еще не совсем прошла: из каких-то темных уголков души вдруг вылезают остатки изжитого… Чувство гордости наполняет Роже, особенно в те минуты, когда он наблюдает, как дети, самостоятельно, без его помощи, выполняют задание, склонившись над тетрадками. В классе висят на стенах их пальтишки, шапки, — зимняя одежда, вернее все, что хоть немножко греет. Вот берет с круглой дырочкой на макушке — суконный хвостик, конечно, вырван зубами. То же самое проделывал в детстве и Роже. Давно ли это было? До сих пор еще он помнит противный вкус мокрой шерсти… Серые парусиновые «панамки» — их бы летом носить, а не в декабре; да еще такие потертые; с обтрепанными полями. Жиденькая курточка, в петлице воткнута, как значок, а Алюминиевая ложка — наверно, эта ложка, найдена на помойке; а может быть, мальчуган захватил ее из дому — пойдет после уроков пообедать к бабушке, а у нее одна-единственная ложка… Передник. Чей же это? Должно быть, Пьера — он сегодня не пришел. На переднике — три пуговицы: две белые и одна черная. Как, верно, огорчалась мать, что в доме не нашлось белой пуговицы, такой же, как остальные. Чтобы не прикупать, она решила заменить все три пуговицы черными, а пока, временно, пришила только одну. Роже видит, как она торопливо перебирает старые пуговицы, собранные в коробочке…