Анри даже не приходит в голову отказываться: товарищ дарит от всего сердца. «Хорошо, однако, что остальные ушли», — думает он. Конечно, он не нищий и здесь нет ничего зазорного, но все же при людях как-то неудобно…

— Да я не домой, — сказал Анри, — у меня еще собрание в секции.

Если бы не шел такой сильный снег, Артюр сам бы отвез подарок, но сейчас…

— Тогда вот что: заезжай после собрания. Мы уже будем спать, но это ничего, постучи в ставни.

— Я сама открою, — говорит Констанс, — тебе, Артюр, завтра работать с пяти утра.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Ржавчина

Анри ушел, а Полетта все еще улыбалась. Ей было как-то легко, радостно. Она даже подошла к зеркалу, улыбнулась самой себе и внимательно стала вглядываться в свое отражение. Интересно, правду Анри говорит, что она по-прежнему красивая? До чего непослушные волосы!.. Полетта смотрится в зеркало не из кокетства… Если бы речь шла только о ней… нашлись бы дела поважнее… Глядится она в зеркало ради Анри, пытается увидеть себя такою, какой он ее видит. Перед зеркалом стоит не она, а он — это Анри на нее глядит. Словом, она пытается посмотреть на себя его глазами. Что же он видит? Кожа у нее бледная, особенно на носу. И от этого лицо кажется худым. Но морщин нет, во всяком случае настоящих морщин нет; надо только следить, чтобы не опускались уголки рта. Но все же трудно себе представить, какою тебя видит даже близкий человек. Вспоминает ли о ней Анри, когда остается один? Нравится ему, что она вот такая? Может быть, он и не думает об этом. Может быть, это чисто женские мысли? Ну и что ж? А если ей нравится думать за обоих? Вот уж невозможно представить себе, чтобы Анри стоял перед зеркалом и размышлял, какое он производит впечатление… Глупости! А она вот стоит и смотрится в зеркало. Это тоже глупо… Бесспорно… Но разве она часто вертится перед зеркалом? Для чего обычно служит ей зеркало? По утрам наскоро причешешься перед ним, совершенно машинально, даже не посмотришь, как ты выглядишь — времени нет, да и в голову не приходит себя рассматривать. Сейчас она смотрит просто оттого, что на душе радостно. Захотелось увидеть Анри в своих зрачках. Как приятно, что глаза у нее блестят: значит, ничего не потеряно. Все еще впереди, только бы выбраться из трудного положения.

Удивительное дело! Полетта сделала открытие, именно открытие — оказывается, глаза у нее зеленоватые. А вот в романах герои только и делают, что разглядывают, какого цвета у людей глаза, с первого взгляда, при первой же встрече замечают… Какого же цвета глаза Анри? Трудно поверить, а ведь она не знает хорошенько, хотя любит его уже больше пятнадцати лет и сколько раз за эти годы смотрела в глаза любимому, видела в них его душу. Кажется, у него глаза серые с голубым отливом, и они становятся стального цвета, если… но ведь Анри очень редко сжимает кулаки. Когда он разгневан, видишь, как он борется против первого инстинктивного желания сжать кулаки. Протянет руку и положит на что-нибудь ладонь — на край стола, на спинку стула, на книгу — и заметно, как у него приподнимается и дрожит большой палец… Но в общем она не уверена, становятся ли у него тогда глаза стального цвета… может быть, они темнеют, кажутся карими. Нет, она точно не знает… Зато она так ясно видит, как в такие минуты Анри прикусывает нижнюю губу и на ней образуется белое, бескровное пятнышко… Она видит его рот и верхний неровный зуб с правой стороны, видит, как он смеется и кончик языка прижимается к этому зубу, как будто хочет его спрятать. А когда Анри старается удержаться от смеха, у него забавно оттопыривается верхняя губа… В минуту раздумья он теребит волосы у виска, у левого виска… Все это она видит, но какие у него глаза — голубые или карие, не может поручиться. И что за глупые вопросы иногда задаешь себе!.. Вдруг пришло на ум — отражает ли зеркало все цвета или же дает, как в кино, черно-белые отражения? Надо проверить, и она снова смотрится в зеркало. Вот таксе же сомнение охватывает при воспоминании о глазах Анри. Правда, когда Анри и Полетта вместе, они заняты другими мыслями, и даже если выпадает минутка, которую они могут посвятить самим себе, для них гораздо важнее то, что они прочтут в глазах друг у друга, чем цвет этих глаз. Они просто его не замечают… И, должно быть, неправда, что есть люди, для которых это так важно, — выдумывают все, нарочно сочиняют в стихах, да и в романах.

Вдруг Полетта отпрянула от зеркала. Вспомнилось страшное — то, что рассказала утром Жизель. Возможно, Полетта и отскочила, чтобы не смешивать эту мерзость с теми мыслями, которые пришли ей сейчас перед зеркалом… Жизель… Весь день в ушах Полетты звучали ее слова, ее голос — без слез, сухой, как русло иссякшего ручья. Когда Анри был дома, у Полетты не возникало желания сказать ему про это, да она и не чувствовала себя вправе. А ведь она не привыкла что-нибудь скрывать от него и поэтому еще мучительнее все переживала. Но это не ее тайна. Да и какой мужчина, даже Анри, может понять, что Полетте жалко Жизель? Может быть, все-таки поделиться с ним — завтра или когда-нибудь позднее? Но сегодня — нет. Потрясение еще слишком свежо. Как можно раскрыть перед ним такую тайну? Она забыла об этом ужасе только в ту минуту, самую лучшую минуту, когда они смеялись и дурачились. История с Жизелью — из другого мира. А вот теперь все снова вспомнилось.

Полетта, как обычно, убирала комнату. Жизель в это утро не притворялась, будто хочет ей помочь. Она молча сидела на кровати… Полетта второй раз смахнула пыль с костяного календарика, и вдруг Жизель сказала каким-то деревянным голосом:

— Все кончено, Полетта. Ты больше никогда не увидишь моих слез.

Полетта даже не обернулась. Она в это время протирала завитки рамы вокруг зеркала — и откуда берется столько пыли в этой комнате, где никто ничего не делает!.. «Ну вот! Начинается. Опять что-то придумала!» — сказала про себя Полетта.

— Ничего не может быть страшнее того, что со мной случилось…

Полетта чуть было не пожала плечами, но, сама не зная почему, удержалась. Что для этой шалой девчонки может быть самым страшным? Нагнувшись к большой раковине, висевшей на стене рядом с зеркалом, Полетта с силой дунула в нее, чтобы изгнать оттуда пыль, и, как всегда, раковина издала какой-то грустный, тихий звук, похожий на музыку… Прислушиваясь к нему, Полетта не заметила, что Жизель встала с кровати, и только, когда подняла голову, неожиданно увидела ее перед собой.

— На этот раз, Полетта, я не шучу. Поверь мне.

Жизель была неузнаваема. Впрочем, такую избалованную барышню, которая только и мечтает о похождениях со всякими хлыщами, мог расстроить и какой-нибудь пустяк.

— Полетта! Пойми, случилось самое ужасное…

И Жизель все рассказала Полетте, не проронив ни одной слезы… Сперва Полетта сидела на кровати, рядом с нею. Потом не выдержала и отошла… Ей казалось, что перед нею грязное и неприятное животной. Оно страдает, его нужно успокоить, но приближаться к нему противно. В жалости Полетты было много презрения. Если бы не старая детская дружба, она бы не стала и слушать. И даже несмотря на эту дружбу, у нее не нашлось для Жизели ни одного утешительного слова. Между ними уже и раньше была пропасть, теперь она еще увеличилась. Жизель, казалось, не придавала никакого значения тому, что виновник ее падения, случайный прохожий — американец. Она видела в нем только мужчину. А у Полетты именно это и вызывало глубокое отвращение, и противно было то, что Жизель сама пошла навстречу своему несчастью. Только позднее, когда Полетта возвращалась домой, в поселок, размышляя обо всем этом, она, несмотря на пропасть, разделявшую два мира — ее мир и мир Жизели, — несмотря на свое отвращение, увидела в этой девушке жертву, как говорится, «более достойную сожаления, чем осуждения».

«Может быть, теперь я обязана вмешаться; это мой долг, долг женщины?.. Нет…» И Полетта пожимала плечами — привычка, которую она переняла от Анри. Можно было не стесняться жестов в беседе с самой собой. Она шла совершенно одна. Никого не было на опустошенной войною окраине города. Все вокруг как будто вымерло от мороза. Груды камней — развалины бывшего поселка — словно могилы, разбросаны были вокруг ко всему равнодушной водонапорной башни, высокой, казавшейся ярко белой на фоне грязного неба, обложенного тучами. Удивительно, почему небо такое темное, серо-черного цвета, — ведь того и гляди пойдет снег, и тучам тоже бы надо быть ослепительно белыми и чистыми… Какой долг? Почему именно я обязана?.. Да бог с нею, с этой дрянью. Что ее жалеть? А ведь была когда-то хорошим товарищем. Правда, взбалмошная была Девчонка, но такая живая, хохотунья… Тогда она носила косы. Мать холила дочку и, наверно, тратила много времени, чтобы расчесать и заплести ей волосы. Полетте вспомнилось, как эти темно-каштановые толстые косы спускались у Жизели до пояса, как они ударяли ее, Полетту, по плечу — конечно, совсем не так сильно, как жгуты из шарфов, которыми Девочки в шутку дрались между собой, словно мальчишки. Эти косы ударяли ее по плечу, когда обе подружки склонялись у окошечка газетного киоска, как раз напротив школы: на выставке киоска всегда лежали одни и те же тетради, те же пакетики с выкройками, те же книжки, в пожелтевших обложках, с загнувшимися уголками. Но иногда там появлялась какая-нибудь пленительная новинка: точилка для карандашей в форме пистолета или костяная ручка со стеклышком — поглядишь в него и увидишь картинку: море и острова. Какое это было событие для девчонок! Кто мог в то время подумать?.. У Жизели хватило наглости сказать: «Ты счастливица, тебе повезло в жизни…» Должно быть, и она вспомнила свое детство… «Теперь, — добавила Жизель, — у меня столько всяких вещей, столько всего, но такая в душе пустота, и все кажется, что нет у меня чего-то самого главного. В чем это главное, я не знаю, но мне его недостает, это я чувствую. Даже в большой компании я всегда одинока. Какая ужасная стена разделяет людей… Ты и все остальные, с кем я играла, когда была маленькой, вы все остались вместе. А я — словно растение, которое вырвали из родной почвы и пересадили в чужой сад. Наверно, за это я его так и ненавижу — вот его…» — и Жизель показала на отворенную дверь, откуда доносился снизу тяжелый запах варившихся для продажи рубцов, которыми славилась мясная, — отец Жизели нажил на них состояние… Полетта подумала о своем отце. Старик овдовел четыре года назад и живет одиноко в своем домике. Хорошо, что в те времена, когда у него с отцом Марсели была мастерская, он успел купить домик. Несмотря на горькую нужду, Полетта с Анри ухитрялись помогать старику, во всяком случае ему не придется доживать век в богадельне. «Новая обстановка, новые люди, — говорила Жизель, — все это для меня до сих пор чужое. И по-настоящему есть только две близкие души, кому я могу рассказать, что со мной случилось. Тебе, да еще одному молодому человеку, потому что он совсем не похож на всех остальных. Он немножко смешной, в очках, но такой умный и хороший. Только ему я могу рассказать про это — ему будет так же больно, так же стыдно, как мне, и так же он возненавидит, как я, а может быть, даже больше…» «Сошла с ума девчонка», — думала Полетта, забывая, что Жизель даже старше ее месяца на два или на три, — в этом выражалось и презрение; всегда испытываешь презрение к праздным людям, на которых работаешь…