В назначенный день и час, сунув в карман револьвер, ротмистр отправился в трактир на Аксаковскую. Для вида заказал что-то рыбное и начал ждать. Ждать пришлось недолго. Едва половой расставил тарелки, Кочетков появился — лет восемнадцати, высокий, хлипкий на вид, бледный, с нервно подергивающимися губами. «Какой хлюпик, — расслабленно усмехнулся ротмистр, — а я-то ожидал увидеть если не Илью Муромца, то уж во всяком случае Алешу Поповича. А тут… боже мой, и такие сморчки держат в страхе весь город!»

— Здравствуйте, господин ротмистр, я — Кочетков, — плюхнувшись на стул, с дрожью выдохнул «бывший боевик».

— Ну и что? — равнодушно глядя мимо него, дернул плечами Леонтьев.

— Как — что? Я пришел, чтобы вы знали… Я долго думал… я…

— Сколько был в дружине?

— Месяцев шесть… Тогда все шли… Время такое, сами понимаете, а теперь вот решил…

— Как вышел из дружины? Почему?

— Не выполнил задания, первого своего задания, — уже лепетал обливавшийся холодным потом добровольный осведомитель. — Я вам сейчас все расскажу. Вы должны знать этот случай, господин ротмистр… Это было зимой… В числе других я должен был бросить бомбу в полицейский участок… на Церковной…

— Помню, — кивнул ротмистр. — Почему снаряд не взорвался?

— Из страха перед броском я не зажег шнур… Он был очень короткий…

— Ясно, за трусость и исключили?

— В общем, пожалуй что, так… Тогда я понял, что это страшные, жестокие люди. Они могут убить не только противника, но и послать на смерть товарища… Я ненавижу их! Я проклинаю тот день, когда связался с ними!..

— Тебя изгнали и ты, озлобившись, решил отомстить. Не так ли?

— Нет, это не месть… Вернее, не только месть. Это принципиально и серьезно, господин ротмистр…

«Лжешь, жалкий и трусливый человечишко, — ковыряясь в тарелке, с неприязнью думал Леонтьев. — Сначала, когда дали в руки оружие, тоже, поди, клялся, что это серьезно и на всю жизнь. А как наложил со страху в штаны, так сразу вспомнил и что молод, и что еще не жил, и что еще не поздно спасти свою шкуру… Ну, что ж, спасай, из тебя кое-что вытянуть можно. Особенно если снова внедрить в организацию и немного поднатаскать…»

— Господин ротмистр, вы меня совсем не слушаете!.. Я говорю вам это совершенно искренне и готов дать любую клятву, что…

— Где сейчас Иван Кадомцев? Ты с ним знаком?

— Лично не знаком, но слышать приходилось. Говорят, он давно за границей — может, в Швейцарии, а скорее даже во Франции…

— Такие сведения нас не интересуют. Если хочешь иметь с нами дело, запомни: все должно быть совершенно точно, безо всяких «может» и «говорят».

— Понял, господин ротмистр. К следующему разу уточню.

— Кто сейчас возглавляет дружину в Уфе?

— Человек, которого все зовут «товарищ Петро».

— Петр?

— Не Петр, а Петро, господин ротмистр.

— Фамилия? Приметы?

— Фамилии не знаю, у них все больше клички. А росту среднего, в темном пальто на вате, брюки носит навыпуск, поверх сапог, лицо красивое, с черными усами, на руке наколка…

— Якорь?

— Совершенно верно, господин ротмистр.

— Выходит, не видел с самой зимы? Ведь все эти приметы в основном зимнего времени.

— Да, с тех пор я его не видел…

— Может, он уехал? Или уже арестован?

— Ну да, такого арестуешь! Скорее себя бомбой взорвет, а живым не дастся.

— Бомбы, которыми тут пользуются, местные или привозные?

— Местные. Сами делают.

— Это точно, Кочетков?

— Можете мне верить, господин ротмистр, они их, как блины, пекут. Только это такая тайна, что за нее любому голову оторвут…

Для первого знакомства этого было вполне достаточно. Назначив место и время новой встречи, ротмистр расплатился и, не простившись, направился к выходу.

Кочетков догнал его уже на улице. Преданно заглянул в глаза, зашептал:

— Господин ротмистр, вы забыли распорядиться, что мне делать. Не приду же я на встречу с пустыми руками!

— Так ты, выходит, ничего не понял? Тогда повторяю: Кадомцевы, Петро, бомбы. На первое время хотя бы одно, но совершенно точно. И не бегай за мной по улице, если жить не надоело!

Да, ротмистр Леонтьев мог поздравить себя: хоть и не велико приобретение, а ко времени. Знает этот Кочетков, конечно, не много и далеко не первых лиц, но если с ним хорошо поработать,, а, главное, помочь снова втереться в организацию, дело может пойти. Во всяком случае лед тронулся.

Глава двадцать восьмая

— Литвинцев, в контору на допрос!

«Зачастил ротмистр, зачастил, — накидывая на плечи пальто, нехотя вышел из камеры Литвинцев. — Что ему еще нужно? Ждет новых показаний? Искренних и покаянных? Все еще надеется на что-то?»

Семь месяцев прошло со дня ареста. Семь долгих, томительных, впустую сгоревших месяцев. Правда, для жандармов они были не совсем пустыми, кое в чем они все-таки преуспели. Выяснили, например, что в Киселевке ни его родители, ни он сам, ни его «жена» никогда не проживали и что, стало быть, он скрывается под чужим именем. Более того, прошлый свой допрос Леонтьев начал примерно так: «Ну-с, товарищ Петро, давайте побеседуем еще раз…» Откуда жандарму стала известна его подпольная кличка? Кто предает его?

«Бежать, надо бежать», — понял тогда Литвинцев. Но как бежать в его положении? Свиданий у него не бывает, с передачами к нему никто не ходит, — ведь в Уфе у него ни родных, ни знакомых нет. Товарищи на воле знают его версию и поддерживают ее, ограничиваясь короткими записками, которые он получает прямо в ладонь в полутьме тюремной церквушки. А в записку, что величиной с пуговицу, ни пилки, ни револьвера не завернешь. Тут нужны другие каналы…

«И все-таки при первой же возможности поставлю товарищей в известность, что думаю бежать, — решил он. — Как? Нужно подумать. Может, когда повезут на допрос в жандармское управление, может, прямо из тюремной конторы, где сначала нужно прибить этого настырного ротмистра и завладеть его оружием. Вот сейчас еще раз все осмотрю, прикину и решу…»

Они вышли в тюремный двор — он впереди, стражник с винтовкой сзади. Обезоружить этого увальня ему ничего не стоит, не успеет даже охнуть. Но что потом? Караульная команда в тюрьме большая, не добежишь до ворот — изрешетят пулями, как мишень на полигоне. Нет, так никуда не уйдешь…

Стояло свежее солнечное утро начала сентября. На чисто выметенный, выстланный камнем двор тюрьмы ложились длинные тени от окружавших ее построек. Выкатившись откуда-то из глубины тюремного городка, через всю площадь, направляясь к воротам, проследовала хозяйственная повозка. Пожилой привратник при ее появлении привычно загремел ключами, распахнул железные створки ворот и махнул рукой: проезжай, мол.

И тут двор наполнился грохотом выстрелов и криками. Группа арестантов, вооруженная автоматическими пистолетами и кинжалами, паля направо и налево, бросилась к воротам. В одном из них Литвинцев узнал вожака уфимских анархистов Павла Миловзорова. Потрясая оружием и подбадривая товарищей криками, он, видно, возглавлял это отчаянное предприятие. Длинные волосы его растрепались, красивое бескровно-бледное лицо точно светилось, а большие округлившиеся глаза горели яро и невидяще.

Литвинцев в замешательстве остановился. До ворот — рукой подать. Оглянулся — за спиной никого. Во дворе идет форменный бой, ни стражникам, ни надзирателям сейчас не до него. А ворота широко распахнуты. Раненый привратник корчится от боли у своей будки. Лучшего случая для побега не бывает. Вперед, Ваня Петров!

Спокойно застегивая пальто, Литвинцев не спеша подошел к воротам… и вышел на улицу. Грохот боя остался за его спиной. Не оглядываясь, Петро так же невозмутимо пересек улицу, прошел до перекрестка и, увидев приоткрытую калитку, юркнул во двор. Двор был пуст. В глубине его, среди усыпанных плодами яблонь, примыкая к забору соседнего двора, стояла баня. Он укрылся в бане и, приоткрыв окошко, стал вслушиваться в происходящее на улице.