Стали строить и обсуждать различные планы. Находчивая Александра Егоровна предложила на виду у всей улицы сыграть свадьбу своему дорогому племяннику. Не известно, был ли на самом деле у нее племянник, но существа дела это не меняло. Обсудив с сыном и его друзьями этот «маневр», пригласила его самого, увлеченно рассказала о задуманном, заранее посмеялась над тем, как ловко проведут они уфимскую полицию, шутя, пообещала найти невесту посговорчивее да покрасивей. Посмеявшись вместе с ней, он не стал возражать, и работа закипела.

Когда все необходимое для фиктивной свадьбы было готово, поехали за невестой. Каково же было его удивление, когда под веселую воркотню Егоровны в горницу вошла… Варвара Дмитриевна, товарищ Варя! Удивление сменилось радостью, каким-то светлым, невообразимым предчувствием, и с этой радостью, с этим смешанным чувством восторга и предчувствия он поспешил ей навстречу. Она, по-видимому, переживала примерно такое же состояние и, вся сияя, как девочка, кинулась к нему в объятья.

Товарищи все это приняли за должное — играть так играть! — и дружно уселись за столы.

Весь день в доме Калининых на Средне-Волновой улице звучали песни, звенела гармонь, произносились самые искренние пожелания добра и счастья молодым, их детям и детям их детей.

Заглянувшие на шум соседи ушли, вполне удовлетворив свое любопытство и выпив по стакану-другому доброго вина. В толпу ребятни щедро летели предусмотренные обычаем медные деньги и горсти сладких, в красивых обертках, конфет.

Все вокруг кипело, радовалось и пело, как на настоящей свадьбе, и никто из друзей даже не догадывался, что так оно и есть, что свадьба и в самом деле самая настоящая, трижды радостная и трижды желанная. А сами они уже знали это, чувствовали это. По горящим ли глазам, по счастливым ли лицам друг друга, по тому ли необъяснимому и горячему предчувствию, но знали, что для них это не игра, что это серьезно и навсегда.

С этим чувством их и унесла стремительная тройка, специально нанятая для этого случая. И оно, это чувство, не обмануло их.

Благополучно выбравшись из Уфы, тройка довезла «молодых» до пароходной пристани верст за двести от города, где ямщик купил им билеты до Саратова и тепло распрощался со своими пассажирами.

…Пароход шел вниз по реке. Литвинцев стоял на палубе и, облокотившись на перила, задумчиво смотрел на закипавшую у борта тяжелую темную воду, на медленно проходившие рядом встречные пароходы и баржи, на неоглядный водный простор, слабо очерченный смутно видневшимися в густевших сумерках берегами.

— Волга… Уже Волга…

Папироса в руке его догорела и погасла, и он закурил другую. От резкого северного ветра и речной вечерней сырости становилось прохладно, но он не уходил. Ему хорошо было здесь одному. Все тут — и эта огромная пустынная палуба, и этот бескрайний простор с редкими трепетными огоньками на далеких берегах, и это медленное, порой почти совсем не различимое движение, и это небо над головой, тоже такое бескрайнее и пустынное, — все располагало к спокойным неспешным размышлениям, к сосредоточенно-грустным раздумьям о пережитом, будило память и рождало мысли, такие же простые, спокойные и понятные, как и все вокруг.

На этой реке он вырос. На этой реке он научился зарабатывать свой хлеб и познал его цену. На этой реке он стал пролетарием, человеком, своим трудом создающим все сущее на земле, но низведенным несправедливой жизнью до того горького и позорного положения, которое сравнимо лишь с рабским.

Жизнь обошлась с ним не лучше и не хуже, чем с другими такими же молодыми пролетариями, и он был благодарен ей. Переходя из города в город, с завода на завод, он рано познал ее суровое лицо и решительно потянулся к тем, кто поставил себе целью изменить это лицо, сделать его для рабочего человека добрым и ласковым, как он того заслужил, а главное, к тем, кто знал, как это сделать.

Первые встречи с такими людьми, первые захватывающие беседы в рабочих кружках, первые митинги и стачки… Они выковали его характер, закалили волю, приучили на все смотреть глазами своей правды, своего класса.

На цареву службу он ушел неисправимым бунтарем и «смутьяном». А там началось такое, чего бы прежде и на десять жизней хватило с избытком. Одним словом, революция…

Литвинцев курил, провожал глазами огоньки проплывавших мимо пароходов и вспоминал. Тепло и благодарно думалось о людях, с которыми сталкивала его жизнь. Светло и радостно мечталось о новых и новых делах, ведь для него революция не кончилась и, он уверен, не кончится никогда.

Очень хотелось бы опять вернуться на Урал. Попить чаю в теплом гостеприимном доме неугомонной Александры Егоровны. Поколдовать над новой адской машиной с тихим и вдумчивым Володей Густомесовым. Поводить за нос нахальных ищеек Леонтьева с молчаливым и смышленым Давлетом.

Но прежде всего — привезти оставленную на время «маневра» у Бойковых Ниночку. Варя за нее спокойна, а он нет. Ведь у Лидии Ивановны своих трое. К тому же и сама она живет в постоянной тревоге за завтрашний день…

— Петр! Что же ты так долго? Я тебя заждалась.

Появившаяся на пустынной палубе хрупкая женская фигурка радостно кинулась к нему.

— Вышел покурить, а пропал на час. Я уже тревожиться стала.

— О чем же тревожиться, Варя? Если на пароходе и есть крысы, то они совсем не  с и н е г о  цвета!

— Лучше бы не было никаких!

— Совершенно согласен… Однако пойдем в каюту, уже холодно.

— Сейчас… Посмотри, простор какой… Волга…

— Наша Волга. Ведь мы оба с тобой — волгари…

Он распахнул пальто, мягко привлек ее к себе и, заботливо кутая, уткнулся лицом в ее густые, раздуваемые ветром волосы.

Так они простояли довольно долго — тихие, радостно-смущенные, счастливые. Теперь они муж и жена. Если бы кто-то еще неделю назад взялся предсказать им судьбу, у него вряд ли хватило бы на такое фантазии. Да они и не поверили бы такому фантазеру! И тем больше теперь их счастье.

Глава двадцать девятая

Побег Литвинцева из тюрьмы не удивил ротмистра Леонтьева. Подвернись такой случай любому арестанту, бежал бы и он. Другое дело — побег группы недавно арестованного «Ивана Ивановича», по всему, одного из видных руководителей здешнего комитета эсдеков. Те неделями рыли подземный ход, имели связь с волей, готовились основательно и долго… И куда только смотрят люди Бухартовского? О чем думает он сам!..

Зато собственные дела стали его радовать. Не без помощи нового «сотрудника» филеры нащупали в Солдатском переулке явку какой-то организации. Если верить их докладам, гнездо большое, активно посещаемое. Пока не почувствовали слежки, нужно брать.

28 сентября в городе началась обширная полицейская ликвидация выявленных анархистских и эсеровских организаций. Нагрянули и в Солдатский переулок, в дом Савченко. Постучались в квартиру на первом этаже — никого. Привели хозяина-домовладельца.

— Где ваши жильцы, господин Савченко?

— Да еще вчера были, ваши благородия. Может отлучились куда?

— Кто снимает эту квартиру?

— Брат и сестра Кочергины из Мензелинска. По отзывам жены, вполне спокойные и порядочные люди.

— Ключи от квартиры имеются?

— Обязательно. Извольте…

Пропустив вперед пристава Брежедовского, Леонтьев вошел в квартиру и опасливо огляделся.

— Ну, Клементий Александрович, можете приступать. Мы, кажется, попали именно туда, куда хотели.

Пристав пригласил понятых и хозяина. Предупредил:

— Только прошу, господа, ничего не трогать: здесь бомбы!

Да, это были бомбы. К счастью, не заряженные. Тут же на столе лежали металлические осколки для начинки все тех же бомб. Рядом в полнейшем беспорядке валялась масса анархистской литературы. На стуле — пара перчаток: мужские лайковые и женские фильдекосовые на теплой подкладке. На спинке стула — черный репсовый и зеленый шерстяной галстуки, синяя бумазейная женская кофточка, на полу — носовой платок… В ящике стола нашлась целая кипа фальшивых паспортов. На полупустой этажерке — записная книжка с шифрами и какой-то альбом.