В то утро Гузаков проснулся рано, задолго до рассвета. За ночь сторожка выстудилась, от окна ощутимо тянуло холодом. «Наверно, опять фуфайка выпала», — подумал Гузаков и нехотя спустился с нар. Одно звено в окне не имело стекла, и он постоянно затыкал его своим старым ватником. Ночью стеганка действительно вывалилась, вот и выдуло все тепло.

Михаил подошел к окну, высунул голову на улицу и замер, вслушиваясь в необычную для леса тишину. Ночью опять шел снег, и лес теперь стоял белый, тихий, точно ушедший в долгий непробудный сон. «Вот и зима явилась, — невесело подумалось Михаилу. — Надо что-то делать…»

Водрузив на место ватник, он спешно натянул сапоги, плащ, в ночное время заменявший ему одеяло, снял с гвоздя картуз и в растерянности остановился. Спешить было некуда. Вокруг на десятки верст стоял такой же белый безмолвный лес. Люди далеко, друзья неизвестно где. Куда спешить, зачем?

Две недели назад, измученный одиночеством и неизвестностью, он уже пытался оставить свою «медвежью берлогу». Осторожно, кружа хорошо известными ему лесными тропами, добрался до своей старой базы на Гремячке и, никого не найдя там, пошел дальше. Все мысли его были о родном поселке, о симцах, о судьбе товарищей, о которых после восстания он ничего не знал. А знать хотелось. А знать было необходимо. Он не спал ночами, весь извелся и, наконец, пошел.

К ночи тропа вывела его к пчельнику Ивана Курчатова[1], где находился тайный склад симской боевой дружины. К счастью, хозяин оказался на месте, и они проговорили до утра. От Курчатова Михаил узнал подробности того, что происходило в Симе после его вынужденного бегства. Как и предполагал, расправа была жестокой. Очень жестокой…

— Завод-то хоть работает? — спросил Михаил.

— Завод работает, а поселок ровно вымер, — горестно покачал головой Курчатов, — ровно душу из его вынули. На улках и днями-то пусто, а уж по вечерам не то что песни — громкого слова не услышишь. Однех заарестовали и в узилище отправили, другея поранитые по чердакам да баням прячутся, — в кажной семье беда, у кажного свое горе.

— Убитых похоронили как следует, дядя Иван? Как того заслужили?

— Схоронили, — тяжко вздохнул пасечник. — Под штыками да нагайками. Не до флагов да речей было.

— Жалко ребят: совсем ведь еще мальчишки!..

— То-то и оно… Только, думаю, отольются палачам наши слезы…

— А раненые наши, что в заводской больнице остались? С ними-то что? — заволновался Гузаков.

— А им какое дело, карателям? Раз ранен, стал быть, и виноват! Всех увезли в тюрьму, Миша, всех.

— И Алешу Чевардина тоже?

— Стало быть, и Алешку. Ему-то особливо пригрозили «Петля, — говорят, — тебя в Уфе дожидается». Чуть живого увезли.

— Ну а Ваньша Мызгин — на воле, не слышно?

— Иван Мызгин? — Про этого не знаю. Можа, на воле еще.

Помолчали, покурили, каждый думая о своем.

— А про своих отчего не спрашиваешь? Вижу ведь, душа болит, а молчишь.

— Страшно спрашивать, — признался Михаил. — Моих-то и подавно каратели не пожалели.

— Не пожалели, верно. И Павла взяли, и Петра, и… мать тоже.

— Ну а мать-то за что?

— За то, что родила тебя такого, Миша. Вас, Гузаковых, они крепко ненавидят. Хорошо хоть ты их злобы избежал.

— Лучше б я вместе со всеми был, дядя Иван.

— Не говори, а стерегись лучше. Твою голову уездный исправник в тыщу рублей оценил, имей это в виду.

— Всего-то? — усмехнулся Михаил. — Чего так дешево?

— А ты пойди поторгуйси, глядишь, сотню-другую и, накинут, — невесело отшутился Курчатов.

— Придет время, поговорим. Только за исправничью голову я и рубля не дам.

— Так и скажешь ему?

— Не я скажу, а мои револьверы, дядя Иван!

— И все ж таки поостерегись, сынок. Люди разные бывают, иной на деньги польстится, отца родного предаст, не то что земляка. Иль сам таких не знаешь?

— Знаю и к таким не пойду. А свои меня не выдадут. Они это кровью своей доказали.

— Кровью — это так, — согласно кивнул Курчатов. — И все ж таки перетерпи: придет еще твое время.

— Наше время, — поправил Михаил.

— Сим, я думаю, это еще не Россия. Всю Россию этак-то запросто под шомпола не положить.

— Революция свое слово еще скажет!

На рассвете Курчатов отправился в поселок. Михаил попросил его разузнать, кто из его боевой дружины арестован, а кто скрывается. Если скрывающихся много, он попытается что-то предпринять. По крайней мере, без дела сидеть не будут.

Уходя, дядя Иван оставил ему кисет и уцелевшую краюху хлеба.

— Вернусь вечером, жди. Огня, однако, не жги, сиди в омшанике, там тепло.

День он провел в омшанике среди ульев. Несколько раз выходил на улицу, садился у порога, курил и напряженно вслушивался в доносящиеся из поселка звуки. Никогда еще ему не было так плохо: находиться рядом со своими — и бояться показаться им на глаза!.. Каково-то им сейчас, как живут, о чем думают? А те, что томятся в суровых уфимских застенках, хорошо знакомых ему по собственному опыту? Вот уж где настоящее царство «синих крыс»! Не пали бы духом, не опустили бы рук. Особенно раненые, которым, поди, и ран перевязать некому…

Он думал о матери, о братьях, о своих друзьях-боевиках, о тех, кто оказался за решеткой безо всякой провинности, испытывал перед ними непроходящее чувство вины, мучился невозможностью хоть как-то облегчить их тяжкую участь. «Не смог убедить, не сумел предотвратить», — в который раз выговаривал он себе, вспоминая день двадцать шестого сентября, ставший роковым для многих из его земляков.

Особенно горькими были мысли об отце: перед ним он винил себя безо всяких сомнений. Но убил его не он, и упреки Марии тут несправедливы. Не права она и в том, что один он виноват в тех бедах, что обрушились тем днем на его родной Сим. И разве в этой огромной общей беде нет его собственной беды, его собственного горя?

Эх, Мария, Мария, зачем ты так? И где ты сейчас сама? Удалось ли избежать расправы или тоже там, в тюрьме? Перед тобой, выходит, я тоже виноват. Кого же в таком случае винить мне, Мария?..

«Народ все превозмогет», — всплыли в памяти невеселые слова Чевардина. Превозмогет, чего и говорить, но этого мало. Пришло время учиться. Чтобы быть сильнее своего врага. Чтобы одерживать победы не на одном заводе, а всюду. Чтобы побеждать не на день, а навсегда.

И все-таки чувство вины на проходило. Ему было бы несравненно легче, находись он вместе со всеми. Может быть, там, в тюрьме, кому-то сейчас так нужны его ободряющие слова, его дружеский взгляд, пример, а он вот здесь, в лесу, живой и здоровый, слушает родной поселок и кусает в бессилье губы. Что и говорить, к такой роли он себя не готовил, к такому он не привык…

Вечером пришел Курчатов. Принес увесистую торбу с едой и свежие новости. Хороших среди них не было. Почти все его товарищи арестованы и находятся в тюрьме. На воле Иван Мызгин и еще несколько ребят, но где точно, узнать пока не удалось.

— Взяли и Саньку Киселева, — мрачно договорил Курчатов, — там, в тюрьме, сказывают, и помер товарищ твой.

— И Киселева?.. Тоже взяли… — поник Михаил.

— В ашинской больнице сыскали. Еле живого уволокли, ну и… Да что там говорить: звери, они и есть звери! Разве им человеками быть дано?

Михаил отвернулся, чтобы скрыть нахлынувшие слезы, и принялся сворачивать самокрутку. Посидели, помолчали. Когда Курчатов заторопился обратно, Гузаков попросил:

— Если о ком-то из наших дознаешься, дядя Иван, передай, что я жду их в лесной сторожке на Трамшаке. Это верстах в тридцати отсюда. Лучше искать через лесника Никифора Кобешова. Мызгин эти места знает тоже.

Уже прощаясь, Курчатов вдруг будто что-то вспомнил и принялся решительно стаскивать сапоги.

— Ну-ка, примерь. Сдается мне, что один номер обуви носим.

Михаил не сразу понял его намерения.

— Сымай свои башмаки. Куда тебе в них в лесу-то, навстречь зиме? Подойдут сапоги — бери, а я в твоих как-нибудь до дому доберусь. Только не тяни время, сынок.