Грабители покидали оружие и затравленно сбились в своем углу. Оглушенный старичок-кассир очнулся, со стоном поднялся и неожиданно ловко юркнул в свою будку. Банщика же вообще не было ни видно, ни слышно: то ли заперся в своей парной, то ли дал деру через запасной выход во двор.

«Только бы полицию не привел», — подумал Литвинцев и, подобрав брошенное оружие, стал разглядывать молодцов.

Их было трое. Высокие, тонкие. Совсем еще юнцы.

— Ну, что прикажете с вами делать? В полицию сдать, как подлых мелких грабителей, или, может, для начала поговорим?

— Мы не грабители, — выступил вперед самый рослый.

Голос его показался Литвинцеву знакомым. И сразу вспомнились осень, вагон третьего класса на подходе к Уфе, молодые налетчики в таких же черных полумасках, под дулом револьверов собирающие у трудового люда «пожертвования» для «сражающейся революции».

Как он тогда негодовал, что только не передумал об уфимских большевиках и как жаждал встретиться с этими мальчиками вновь!

И вот — встретился. Но что теперь с ними делать? Не перестрелять же, хотя, может быть, они этого и заслуживают. Или действительно сдать в полицию?

— Так, так, значит, не грабители? — продолжая думать о своем, заговорил Петр. — Значит, опять — во имя сражающейся революции, во имя страждущего пролетариата? По вагонам, по аптекам, по баням! По карманам и кошелькам мужика и рабочего! По узелкам баб и старух! И все это — во имя революции? И все это — светлым именем ее?!

Он еще не знал, что предпримет, что сделает с ними, но остановить себя уже не мог. Давно копившиеся негодование и злость теснили дыхание, рвались наружу, и он говорил:

— Все ваши слова о революции — постыдная ложь. Настоящие революционеры насмерть бьются за трудовой народ с его извечными врагами, а не грабят его! А что делаете вы? Как назвать то, что вы творите и какой карой за такое карать?

— Мы не грабители, — повторил все тот же высокий дрожащий голос. — Мы тоже… для революции…

— Нет, не для революции, а наперекор ей! На стыд ей, на позор ей, на проклятье ей от народа, который вы обманываете и грабите! Придет время, и народ сам будет судить таких негодяев. Но тогда оружие будет в его руках!

— Так мы…

— Вон! Все — вон! А встретитесь снова, перестреляю без разговора, как злостных провокаторов и шантрапу. Щенки!..

Домой возвращались молча: после такой «бани» на душе было нехорошо. Правда, все обошлось, более того — в сумке у них лежали три трофейных револьвера, и все же Литвинцев был недоволен собой. Что он говорил там? Зачем? Разве такие поймут его боль и тревогу? И ведь главного, главного своего он им так и не сказал.

— Товарищ Петро, — по-мальчишески дернул его за рукав Давлет. — А ты на войне был?

— На какой? — на мгновение опешил Петр.

— Ну… с японцами хоть? Был же?

— Почему ты так решил?

— Сам рубцы видел. И рубаха моряцкая… На «Варяге» воевал?

Литвинцев растроганно улыбнулся, но ответил строго:

— Нет, братишка, не воевал я с японцами. И на «Варяге» не служил, хотя хлебнуть морской водицы тоже довелось. Что ж до рубцов… то… о них тоже как-нибудь в другой раз, ладно?

Вспомнив, как решительно действовал его связной в стычке с анархистскими налетчиками, Литвинцев похвалил Давлета за смелость и тут же пожурил:

— А вот бомбу с собой носишь зря. Вещь эта серьезная, вольного обращения не терпит. К тому же — в баню!

— У меня служба такая, — буркнул Давлет.

— Я не о службе. Я о бане!

— Сам тоже в баню не пустой пошел…

— Обо мне, братишка, другой разговор. Тебе же приказываю: без надобности оружие с собой не таскать. Потребуется, сам скажу. А то вдруг облава или еще что. Заметут наугад, по-дурному, а ты — с оружием. Ну раз с оружием, то… сам понимаешь, что это такое…

И опять долго шли молча. Ночь стояла тихая, безветренная, светлая от полной луны. Город спешно гасил последние огни и тихо отходил ко сну. Только в их слободе кое-где еще светились окна и перекликались лаем собаки.

— Вот оружие… — опять заговорил Петр. — Страшная это штука в руках людей неумных, злых, а то и нечестных. И вообще… революция — это не только стрельба. А то ведь у нас как? Заимел иной револьвер и уже думает, что он и есть самый настоящий революционер. А раз революционер, то и пали направо-налево, чтоб сплошной грохот стоял. Неправильно это и вредно. И людей, кто так думает, я бы на три версты к революции не подпускал. Да и партии их — тоже…

Прощаясь со связным, попросил:

— Найди-ка мне завтра товарища Назара, Давлет. Есть у меня одна серьезная мысль… Словом, вместе помозговать надо…

Накоряков опять куда-то спешил, поэтому пришлось быть кратким.

— Хочу, Назар, встретиться с главарями здешних эсеров и анархистов. Своими террористическими и хулиганскими действиями они только революцию порочат и у нас под ногами путаются. С этим нужно кончать. Терпеть такое больше невозможно.

— С эсерами, Петро, наши комитетчики уже беседовали. И не раз. А результата, как видишь, никакого.

— Не хотят, стало быть, в одном строю идти? Ну да, этим крикунам абы как, только бы на виду красоваться. Своих людей не жалеют и наших подводят под удар. — Литвинцев протяжно вздохнул. — И что самое обидное: цель-то у всех у нас одна — «долой самодержавие». Вот и бить бы по ней единым кулачищем, так нет же — все пятерней норовим, по отдельности, в одиночку, да еще и ножку друг дружке подставляем! Зачем? Для чего? Почему не вместе?

— Боятся самостоятельность свою потерять.

— Ну а анархисты эти?

— Эти нас вообще к себе не подпускают.

— А если попробовать? Комитет возражать не будет?

— Попробуй. У них там какой-то святой Павел верховодит. Только будь осторожен: этот народец воспитан на других принципах, наших законов они не чтут.

— Мне бы только добраться до этого святого, уж я бы с ним поговорил!..

Целую неделю боевики Литвинцева нащупывали дорогу к уфимским анархистам. Потом вели долгие изнурительные переговоры о встрече. И вот, наконец, согласие получено: святой Павел, он же Паша Миловзоров, будет ждать Петра на своей явке. Одного и без оружия. Как договорились.

По адресу, полученному от Горелова, Литвинцев быстро нашел явку анархистов, находившуюся в небольшом галантерейном магазинчике, и попросил доложить о себе «господину хозяину».

Господин хозяин оказался маленьким плешивым старичком с седоватой козлиной бородкой и бойко поблескивающими очками.

— Я вас слушаю, сударь.

— Передайте святому Павлу, что земля потрясена, мир разверзся и огонь возмездия в наших сердцах, — с трудом выговорил Петр длинный и вычурный пароль анархистов.

Старичок стрельнул в него своими очками, накрутил бородку на палец и торопливо скрылся в соседней комнате.

Вернулся он нескоро в сопровождении двух молчаливых приказчиков. Один из них недвусмысленно занял место у выхода, а другой устроился за прилавком с таким видом, что Петру стало как-то не по себе.

«Что это они? — сдерживая себя, подумал он. — Ведь была же договоренность: встреча с глазу на глаз, один на один… Или напутали с адресом мои дипломаты? Или сам что-то наврал в этом дурацком пароле»?

— Так я слушаю вас, сударь. Чем изволите интересоваться? — опять подступил к нему хозяин. — Говорите громче, а то уши что-то с утра заложило, в первый раз не понял.

— Передайте святому Павлу, что мир потрясен, земля разверзлась и огонь возмездия в наших сердцах, — почти по слогам пропел Литвинцев старику в ухо. Старичок довольно ухмыльнулся, взял гостя под руку и через соседнюю комнату провел его в мрачноватый, но сухой и вполне пригодный для проживания подвал.

Когда глаза привыкли к темноте, Петр увидел перед собой довольно молодого интеллигентного человека, смотревшего на него с нескрываемым интересом. Это и был вожак уфимских анархистов Миловзоров, более известный по кличкам святой Павел и Павел Черный.

Подавая руку, Миловзоров представился: