— К тюрьме, друзья, все — к тюрьме!

— Там убивают наших товарищей!

— Надзиратели устроили избиение политических заключенных!

— Долой драконов! Все к тюрьме! Все к тюрьме!

«Ну вот, предупреждал же нас Лаушкин!» — едва не закричала Варя, чувствуя, что вся холодеет. Еще неделю назад она слово в слово передала его донесение товарищам из комитета. Те кинулись к адвокатам, но что могут сделать адвокаты, когда власть и сила на другой стороне?

Колонна рабочих росла на глазах В нее со всех сторон вливались все новые и новые сотни встревоженных и негодующих горожан.

— К тюрьме, товарищи!

— Не позволим издеваться над нашими братьями!

— К губернатору!

Вскоре в этой колонне оказалась и она Ниночка на руках, санки где-то брошены, все внимание — тому, что делается вокруг.

С Достоевской навстречу этому взволнованному шествию выскочили два экипажа, сопровождаемые конными стражниками и казаками Не уступая дороги, демонстранты остановились. Встали и экипажи со своими сопровождающими. Что теперь будет?

Варе на миг представился расстрел рабочего собрания в декабре прошлого года. Тогда, как и сейчас, на это собрание сошелся чуть ли не весь город. В них стреляли Вокруг было много раненых. Вместе с Инной Кадомцевой и другими женщинами она выносила их из-под огня и, разрывая на бинты нижнюю юбку, перевязывала. Одному подростку пуля пробила шею. Кровь лилась из нее ручьем, и ее никак не удавалось остановить. Она истратила на него весь запас своих бинтов, вся извозилась в этой крови, а она все лилась и лилась. Эта кровь и этот подросток с тех пор часто снятся ей по ночам.

Крепко прижав к себе испуганно притихшую дочь, Варя вся подалась вперед. Не помня себя, закричала:

— Не смейте! Не смейте стрелять! На вас и без того слишком много крови!

— Не смейте! Не смейте! — поддержали ее голоса в толпе. — Не смейте издеваться над рабочим людом! К тюрьме, товарищи, к тюрьме! — И снова все смешалось в сплошном грозном гуле.

В переднем экипаже находился прокурор окружного суда Поднявшись со своего мягкого сиденья, он вскинул над головой руку и потребовал тишины.

— Господа рабочие и горожане! Факт, столь встревоживший вас, нам уже известен. Оповещен о случившемся также его превосходительство господин губернатор. Мы заверяем вас, что приложим все силы к скорейшему справедливому разбирательству и наведению в тюрьме надлежащего порядка.

Варя плохо слушала речь прокурора. Глаза ее неотрывно следили каждое движение казаков и стражников: будут или не будут стрелять? Народу хоть и много, но все безоружны. А без оружия на пули не пойдешь.

Вдруг боковым зрением она уловила в толпе какое-то движение. Присмотревшись, заметила десятка два молодых парней, спешно выдвигавшихся в голову колонны. Вот мелькнуло одно знакомое лицо, другое, третье… Совсем рядом, подавая кому-то знаки и едва не задев ее плечом, прошел Петр Литвинцев. Шапка надвинута на самые брови, в глазах напряженный блеск, под усами бледные, крепко сжатые губы…

Боевики! Они здесь! Они не дадут в обиду народ. Они уже возле прокурорского экипажа!

А прокурор все говорил. Вежливо, обходительно, без обычных окриков и команд. Чтобы ему поверили окончательно, объявил:

— Сейчас по этому делу, которое, естественно, волнует и меня, я направляюсь в тюремный замок. Вместе со мной туда же следуют и известные в городе господа адвокаты. Спросите их, и они вам скажут, что это действительно так.

Во втором экипаже поднялись двое. Варя их знала: присяжные поверенные Ахтямов и Кийков. Оба постоянно ведут дела политических заключенных, оба по просьбе комитета защищают арестованных симских рабочих, оба, что неизвестно властям, являются социал-демократами, правда, не большевиками, а сторонниками «меньшинства».

— То, что произошло в тюрьме с симцами, есть преступление, — обращаясь к рабочим, сказал Кийков. — Не могу говорить за господина прокурора, но за защиту скажу определенно: мы сделаем все от нас зависящее, этому вы можете верить.

— Расследуйте по-честному! — выкрикнули из передних рядов, где плотной решительной массой сбились железнодорожники. — Пусть все будет на ваших глазах. Чтоб без обману!

— Добейтесь, чтобы погромщики были наказаны!

— И подстрекатели тоже!

— Под суд их, под суд!..

Выговорившись, толпа организованно расступилась, и экипажи двинулись в сторону тюрьмы.

В тот же вечер на квартире Лидии Ивановны Бойковой собрались члены подпольного партийного комитета. Все были взволнованы случившимся и с нетерпением поджидали Лаушкина, от которого рассчитывали получить подлинную картину того, что произошло в тюрьме. Правду об этом злодеянии должен узнать весь город, весь рабочий Урал! И первое слово тут — газете, прокламации, работающим в заводской массе агитаторам и пропагандистам, — всем, кто изо дня в день ведет большое и многотрудное партийное дело. Борьба за освобождение симских повстанцев с этого дня должна вступить в новую фазу…

Об этом гневно и страстно говорил руководитель комитета Сергей Александрович Черепанов. Варя вслушивалась в его слова, прикидывала в уме предстоящую работу, а сама нет-нет да и поглядывала на дверь, выходящую в просторный коридор, служивший одновременно и прихожей для приемного кабинета князя Кугушева.

Лаушкин между тем появился совсем с другой стороны — из кухни. Там за высоким посудным шкафом есть дверь, о которой знают очень и очень немногие. Если шкаф отодвинуть (а сделать это не сложно, ибо он на колесиках), то по довольно крутой лестнице можно спуститься на первый этаж, а оттуда — через черный ход — во двор. Однажды заседавшему здесь комитету уже приходилось использовать этот тайный ход, и все получилось прекрасно: дежурившие у парадного филеры проторчали там всю ночь и ушли под утро, не солоно хлебавши. Теперь этот путь, только в обратном порядке, проделал Лаушкин: «железная Лидия» умеет ценить и беречь свои кадры! И верно, таких людей нужно оберегать.

Лаушкин, которого Варя видела впервые, не в пример другим тюремным надзирателям, был невысок ростом, сухощав и слаб голосом. На вид ему было лет сорок, темные прямые волосы и усы уже тронула первая седина, на лбу и вдоль щек пролегли резкие морщины, придававшие лицу печальное и даже скорбное выражение.

И совсем уж не надзирательскими были у Лаушкина глаза. Темные, глубокие, грустно-жалостливые. Человеку с такими глазами служить в тюрьме трудно. Но Лаушкин служил. Потому что так было нужно. Потому что поручил комитет.

Черепанов предложил Лаушкину место за столом и, когда тот освоился, попросил рассказать о тюремном погроме. Лаушкин понял, что собравшихся тут людей волнует именно это, и стал рассказывать…

В ожидании суда арестованных симских рабочих разместили в четвертом корпусе Уфимской тюрьмы, в двух соседних камерах на первом этаже, — человек по пятьдесят в каждой. Напротив этих камер через коридор, находились такие же камеры уголовников, уже осужденных и отбывавших тут свои сроки.

Следствие по делу «симского бунта» шло медленно. Так как большинство схваченных карателями людей не было даже причастно к этому событию, то собрать сколько-нибудь убедительные улики оказалось непросто. Столичное же и местное начальство, рассчитывая на «громкий» процесс, как всегда, торопило и жало. О справедливом судебном разбирательстве не могло быть и речи. Об оправдании — тем более. И тогда созрел план стравить уголовников и политиков. В случае удачи вину за очередной бунт можно было бы опять взвалить на симцев, и тогда обвинительного материала будет сколько угодно.

Ничего конкретно об этом плане Лаушкин, разумеется, не знал. Он просто видел, как неожиданно резко изменилось отношение к уголовникам. Им улучшили питание, их стали баловать дополнительными прогулками и передачами, их угощали табачком, с ними любезничали. И всегда при этом «честные, заблудшие страдальцы» противопоставлялись крамольникам-политикам, которые-де только и мечтают, как бы убить батюшку-царя, надругаться над верой, а их, «оступившихся мучеников», извести под корень как вредный и противный народу элемент.