— Так вы же, если верить документам, не женаты!
— Верно изволили заметить: не женат. Но — мечтаю! И невесту уже имею, и родительское благословение при мне. Так что н а д е ю с ь, уважаемый Дионисий Александрович, н а д е ю с ь!
— Завидую вашей невесте, — не осталась в стороне и хозяйка. — Вы такой молодой и уже такой практичный. Уверена: она будет счастлива с вами… в нашем доме.
Вскоре Савченко уехал куда-то в командировку, и делами нового жильца никто больше не интересовался. Лишь однажды, дня через три, зашла хозяйка, чтобы вернуть после прописки паспорт. Еще раз похвалила за практичность и предусмотрительность, поинтересовалась, скоро ли ожидать свадьбы, и пожелала приятному молодому человеку всяческих благ. Тот, в свою очередь, поблагодарил за душевное к нему расположение и этак мельком, ненавязчиво дал понять, что покуда он еще холост, его будут посещать друзья. Узнав, что это вполне порядочные юноши, хозяйка не возражала. Расстались они довольные друг другом.
Между тем новоиспеченный сарапульский мещанин продолжал устраивать свой быт, — то ящик какой-то принесет, то коробку, то еще что-нибудь. Вещи потяжелее помогали принести и поднять на второй этаж друзья — тоже люди спокойные, обходительные; всякую мелочь (мало ли чего требуется в доме!) носил сам.
Вскоре к новому савченковскому жильцу привыкли, пригляделись и соседи. А что, жилец как жилец. Непьющий, уважительный, старательный. Пока не женат, стало быть, и говорить не о чем. Вот и пускай его живет, никакого интереса до его дел у них нет…
Если бы, однако, у кого-то из них неожиданно возник такой интерес и он проследил бы маршруты его путешествий по городу, то для него приоткрылась бы картина весьма бурной деятельности нового соседа. Где он только не бывает за день, с кем только не видится! То на Аксаковской, то на Средне-Волновой, то на Гоголевской, то на той же Успенской либо Центральной… У купца Алексеева он, несомненно, клянчит, для своего дела деньги. Но вот что ему нужно у других, не имеющих ни больших средств, ни отношения к ремонту часов? И что наполняет его объемистую сумку, когда он по нескольку раз в день возвращается в свою квартиру?
Однако, зачем гадать, если все это даже у ближайших соседей не вызвало никакого интереса? Посмотрели, посудачили и забыли. Вот и хорошо!
Вскоре Подоксенов-Ложкарев доложил:
— Квартира снята, обставлена, хозяевами и соседями принят благожелательно, пора браться за главное.
Что это означало, Литвинцев хорошо знал.
— Для начала все необходимое сосредоточим у Густомесова на Аксаковской. Оттуда будем переносить по частям. И все раздельно: кислоты, гремучий студень, пироксилин, динамит… Непременно раздельно, это нужно усвоить крепко и навсегда!
Ему хотелось посоветоваться с членами совета дружины, но никого из руководителей на месте не оказалось. Старшие Кадомцевы как уехали на конференцию военных и боевых организаций, так словно в воду канули, — уже который месяц никаких вестей от них нет. То же самое и с Алексеевым, которому организация поручила доставить экспроприированные деньги в Питер. То, что он их доставил и сдал, стало известно из условной телеграммы, но что с ним самим, где он сейчас, даже представить себе невозможно. После многочисленных осенних арестов где-то скрываются Федор Новоселов, Василий Горелов и Григорий Миславский. Накоряков мечется между Уфой, Екатеринбургом и Пермью, сколачивая новый Уральский областной комитет РСДРП. Остались они с Володей Густомесовым. Но тот вполне с ним согласен: «Вы человек военный, вам видней».
Воскресное утро перед самым Новым годом выдалось ясное, морозное. Встретились в комнатке Густомесова, любезно выделенной ему родителями Алексеева. Комнатка была светлая, довольно просторная, но в то утро от обилия корзин, ящиков и различных свертков в ней не осталось места даже для прохода.
— Как ты здесь живешь, Владимир? — сокрушенно вздохнул Литвинцев. — Здесь от одних испарений отравиться можно. А ну пошли во двор. Там хоть и холодно, зато воздух свежий — отдышишься. Заодно и поговорим.
Бледный, осунувшийся, с раскалывающейся от боли головой Густомесов не возражал. Во дворе они обсудили порядок переноски всех этих корзин и коробок в Солдатский переулок — что взять в первую очередь, что в последнюю, что непременно сегодня, что потом. Главное — позволить Густомесову начать свое дело немедленно, ибо бомбы нужны для новых дел.
Густомесов делал бомбы. Как пришел в первый день, так и остался на целую неделю. Спал здесь же вместе с Подоксеновым на старом жестком диване. С утра Петр уходил за продуктами, а он садился за стол: кроил, резал и клеил картон, на точных аптекарских весах развешивал взрывчатые вещества, плавил и отливал в формах капризную пикриновую кислоту, а то углублялся в математические расчеты какого-нибудь нового снаряда.
После завтрака Подоксенов навешивал на дверь замок и уходил на весь день «на службу». Этого требовал Густомесов. Когда тот пытался выказать недовольство, Владимир снимал очки и делал удивленные глаза.
— Ты что, не видишь, чем я тут занимаюсь? Жить тебе надоело?
Подоксенов подхватывал пальто, шапку и неуверенно пятился к порогу.
— А сам? Сам-то ты что, заговоренный, что ли?
— Не знаю, что это такое. В курсе физики и химии подобного не встречал.
— Ну и ну! — качал круглой головой Подоксенов. — Смотри, однако, поосторожней, не подорвись сам. Где мы другого такого Архимеда возьмем?
— Архимед не делал бомб. Наука в его время до них еще не дошла.
— Если бы ты жил в его время, все одно придумал бы!
— Ты еще здесь, Петька?
— Все, все, ухожу!
Подоксенов бросал на друга последний восхищенно-прощальный взгляд и осторожно закрывал за собой дверь.
Оставаясь один, Густомесов весь отдавался своему опасному и вместе с тем любимому делу. Думать о трагических случаях не было ни времени, ни желания. Кроме того, он был молод. Двенадцатого октября ему исполнилось восемнадцать лет, а кто в восемнадцать всерьез думает о смерти?
Он давно уже заметил, что тревожные мысли и дурное настроение всегда мешают ему в работе: то цилиндр для «македонки» получится косым, то пробирку с серной кислотой уронит, то еще что-нибудь. Поэтому старался всегда быть спокойным, собранным, даже веселым. Мурлыкал какие-то песенки. Читал на память стихи. Вслух беседовал с великими химиками. Или молча думал о Соне…
Говорить о Соне вслух Владимир себе не позволял. Другое дело — думать! А думалось о ней так хорошо! Мысленно он дарил ей цветы, угощал пирожными, катал в лодке по вечерней Деме, целовал ее теплые душистые руки, говорил какие-то удивительные слова, каких не найти ни в одном словаре на свете… и в то же время делал свое дело. И все у него получалось, все ладилось. Даже капризная пикриновая кислота вела себя вполне благоразумно и миролюбиво, спокойно остывая в гипсовых формах и превращаясь в грозный, всесокрушающий мелинит…
Соня — гимназистка, младшая сестренка Володи Алексеева. Когда прошлой зимой Алексеев поселил его у себя, он и предположить не мог, кем станет для него эта милая, любознательная девушка. Хорошо, что она этого не знает. Даже не догадывается. А он будет думать о ней. Только думать. И ему от этого хорошо.
По вечерам возвращался Подоксенов. Осторожно приоткрывал дверь и первым делом осведомлялся:
— Ну как, живой?
Владимир оставлял свое дело, и они вместе топили печь, готовили ужин, обсуждали принесенные Петром новости. Чаще всего они были невеселыми. В Екатеринбурге схвачены новые члены комитета. Забастовка в депо не удалась. Повсюду — обыски и аресты. Многие товарищи в тюрьме. В среде партийцев идет отчаянная полемика о выборах в новую Государственную думу. Захваченный меньшевиками Центральный Комитет партии на чем свет стоит ругает боевые организации и требует их роспуска. А они, не подчиняясь ему, на свой страх и риск продолжают свое дело, ждут нового подъема, готовят его…
Однажды после такого вечернего разговора Подоксенов попросил Владимира обучить и его своему «колдовскому» ремеслу.