Потом они измерили шагами поляну, осмотрели каждое дерево и почти всюду находили свежие осколочные раны. Береза, заслонившая собой Петра, тоже была ранена. Он осмотрел рваную царапину на ее боку и на миг похолодел.
— Как раз на уровне груди. Прямо против сердца…
Всю обратную дорогу они обсуждали результаты испытания.
— Разлет осколков получился даже большим, чем я ожидал, — довольно говорил Густомесов. — И густота приличная, правда?
Петр со своими выводами не спешил: пусть сначала выговорится бомбист.
— А нужен ли такой большой разлет в боевой обстановке, товарищ Петро? Вы, говорят, человек военный, скажите, как на ваш взгляд?
Петр думал.
— Если такого разлета не требуется, снаряд можно будет облегчить. Тогда и метнуть его можно будет дальше. А сейчас даже вы, очень сильный человек, бросили всего сажен на десять. Этого мало, верно?
«Удивительно толковый паренек, — слушая Густомесова, думал Петр. — Вот настанет новая жизнь, отправим учиться. И станет наш Володя первым народным профессором. Или народным генералом! Новой России такие люди позарез будут нужны…»
— Так что же вы молчите, товарищ Петро? Или я несу вздор?
— Не вздор, Володя, не вздор, — успокоил его Петр. — Для ближнего боя снаряд действительно слишком силен, своих же побить может. Стало быть, и заряд нужен поменьше, и корпус потоньше. Тогда и бросать сподручнее будет, все правильно.
— В таком случае прикинем? — блеснул очками Густомесов. Выломив в подлеске прутик, он тут же принялся что-то чертить и писать на снегу. — На сколько уменьшим: на четверть? на треть? на половину?
— Давай рассчитаем все варианты. Поменьше — для наступления, побольше — для обороны. Идет?
— А вы, товарищ Петро, действительно военный человек. Давно отслужили?
— Давно… Месяца четыре назад… Ну и что у тебя, выходит?
— Вышло уже. Посмотрите!
В город возвращались уже вечером. Из железнодорожных мастерских как раз выходила первая смена. Не долго думая, они влились в черную людскую массу и тут же словно растворились в ней.
Боевой организации стало известно об активном сотрудничестве с жандармами начальника уголовного сыска пристава Ошурко и его помощника Разжигаева. Из уст в уста передавались рассказы о тайной картотеке, якобы составленной ими на уфимских политиков. Обыски и аресты в последнее время все чаще проходили при их непосредственном участии, что также подтверждало ходившие среди боевиков слухи.
В конце концов сомнений на этот счет не осталось совсем. Нужно было действовать. Но прежде чем принять окончательное решение, требовалось согласовать его с руководством совета или комитетом партии.
Отыскав «железную Лидию» и заручившись ее поддержкой, он вышел на членов комитета братьев Черепановых. С Сергеем Александровичем Черепановым Петр уже однажды встречался: тогда решался вопрос об организации охраны подпольной типографии. Сейчас тетка работала бесперебойно. И в том, что она работала, немалой была заслуга опекавших ее боевиков.
Выслушав сообщение о «политической деятельности» уфимского уголовного розыска, Черепанов встревожился.
— Ваши подозрения вполне походят на правду, Литвинцев.
— Это уже не подозрения, а точно установленный факт, Сергей Александрович.
— Что предлагает совет дружины?
— Взорвать это паучье гнездо вместе со всей их тайной картотекой! — не задумываясь, ответил Петр.
— Взорвать? А безопасность людей гарантируете?
— Какая гарантия может быть в боевом деле? Как всегда, примем все меры предосторожности, это наш закон.
Предупредите и вы своих товарищей: могут последовать обыски.
— Разумеется, разумеется… Действуйте, Литвинцев. Успеха вам.
В тот же день Густомесов получил заказ на изготовление снаряда повышенной мощности. Когда он был готов и доставлен в дом Александра Калинина, Петр собрал группу боевиков и от имени совета дружины отдал приказ о ликвидации уголовного розыска.
— Наконец-то, — переглянулись довольные подпольщики. Все они давно ждали этого момента.
Как всегда перед выходом на дело, подробно обсудили обязанности каждого. Александр с одним из боевиков, Андреем Кочетковым, бросает бомбу в окно. Двое дежурят на ближайших перекрестках. Чтобы отвлечь внимание полицейских и дворников, один из них поджигает подступающий к самому забору сарай…
Литвинцев проводил товарищей до Фроловской, пожелал успеха и вместе с Давлетом вернулся в дом Калининых. Неутомимая Александра Егоровна, несмотря на позднее время, не спала. Он извинился перед ней за беспокойство и, не раздеваясь, присел на лавке в прихожей.
— Какое же это беспокойство, милок? — ласково улыбнулась хозяйка. — Плохо вы еще знаете свою старуху Егоровну, если можете так думать. А для меня каждое ваше собрание — настоящий праздник. Вот как придут к Шурику его друзья, так весь дом будто молодеет. Люблю молодежь!
Петр подумал о ее Шурике, о том, на какое дело его послал, и почувствовал себя перед ней виноватым.
— Люблю молодежь, — продолжала между тем Егоровна, хлопоча возле печи. — Своих детей бог мне не дал, а без детей что за жизнь, особенно для женщины? Много лет дом наш не знал детских голосов. Тяжко мне было тут, будто в склепе на погосте жила. А потом взяла из приюта Шурика, и все разом переменилось. Шурик-то у меня веселый, общительный, пока рос — друзьями оброс, а мне-то от того и хорошо. Вожусь с ними и всех люблю. Будто и они мои. Будто сама их на свет родила.
Заметив в его руках незажженную папиросу, укоризненно покачала головой.
— А вот волноваться понапрасну не надо. Все сделают, как велел, и в целости вернутся домой. Так всегда было: и когда городовых разоружать ходили, и когда почтовые останавливали, да и в другие разы тоже. Обойдется и на сей раз, уж моему-то сердцу можешь поверить…
Много, эх как много знает эта Егоровна! Разумно ли было с самого начала посвящать ее во все дела боевиков? Ведь все-таки женщина, почти старуха… Однако боевики ее любят. Любят и ни в чем не таятся перед ней.
Ему вспомнилось, как однажды холодной осенней ночью его, голодного, изможденного, загнанного полицией, привели в этот дом, где он сразу стал своим. Здесь его не просто приютили до лучших времен, — здесь ему открыли душу, доверили все сокровенное, а такое не забывается.
— И все-таки, Александра Егоровна, выйду-ка я, покурю, — поднялся Петр. — Заодно и ночь послушаю. У вас тут такое тихое место…
— Тихое, тихое, — понимающе улыбнулась Егоровна. — Выдь, послушай, так и быть. Утомила я тебя своими бабьими разговорами.
Во дворе его встретил Давлет.
— Ну как, ничего пока не слышно?
— Тихо, товарищ Петро.
— Ну, покурим тогда, подождем. Глядишь, чего и услышим.
— Пора б уж… Чего они там?..
— Подождем, подождем, Давлетка. До утра еще далеко, не торопи.
— Подождем… Разве ж я против?
Они закурили, молча вышли за ворота. Постояли.
— Тихо?
— Тихо, товарищ Петро.
— Ну-ну… Время еще есть… Погуляем?
— Погуляем, товарищ Петро. Зачем нам в такую ночь в душной избе сидеть, верно?
Блескучие башкирские глаза Давлета плутовато сузились.
— Ты чему-то улыбаешься? Чему?
— Над собой смеюсь, товарищ Петро. Сам себя обмануть хочу, а не выходит.
— Как так?
— Хочу спокойным быть, как ты, а сам от тревоги на месте устоять не могу. Так бы и побежал туда, к ним, к нашим.
— Кто же тебе сказал, что я спокоен? Я сам?
— Конечно, товарищ Петро! Вон как спокойно стоишь, смотришь, спичку зажигаешь… Сильный ты человек, командир.
— В наше время нужно быть сильным, друг.
Со Средне-Волновой они поднялись на Фроловскую. Дошли до Ушаковского парка. Опять встали.
Ночной зимний парк смутно просматривался сквозь заиндевевшую прекрасного чугунного литья решетку. Слева над ним поднимались такие же смутные в ночи купола Воскресенского кафедрального собора. Сейчас собор был тих и каменно пуст, будто кто-то огромный и сильный вынул из него его холодную, притворно-лживую душу.