— И все-таки… Если позволите… — Губы Светланы плотно сжались. Казалось, что слова с ее уст слетали с болью… — Если позволите, то я попробую выполнить на эту тему монолог-импровизацию.

В практике приемных экзаменов монолог-импровизация — небывалая вещь, а поэтому все члены комиссии были удивлены: почти непосильную задачу берет на себя сам экзаменующийся.

Сухонький профессор Бушмин от любопытства так вытянулся над столом, приставив правую ладонь к уху, что казалось, вот-вот перевалится через стол.

— Если чувствуете, что справитесь, — пожалуйста, комиссия не возражает. — Сказав это, Сугробов взглядом обвел сидящих за столом.

— Да, да, это очень интересно… — почти в один голос поддакнули Бельский и Каплунова.

Один только Кораблинов оставался каменно-безучастным к дерзкому и рискованному предложению строптивой абитуриентки. Встретившись взглядом с Сугробовым, он почувствовал что-то недоброе в его лице.

Молоденькая секретарша от удивления широко раскрыла рот и, хлопая длинными кукольными ресницами, не сводила глаз со Светланы.

Потом, словно по команде, все смолкли, удивленно (точно впервые увидели) рассматривая Светлану. Даже вечно суетливый и неугомонный Бушмин и тот, закусив жиденький клинышек седой бороды, затих и не спускал слезящихся глаз с абитуриентки.

«Вхождение в роль» длилось не больше минуты. Светлана обвела членов комиссии взглядом и, прищурившись, остановилась на Кораблинове. Тот зябко передернул плечами и принялся что-то искать в записной книжке.

— Режиссер Кораблинов, — тихо, почти шепотом, начала она, — вы опустили глаза?

— Начало великолепное!.. — восторженно просипел профессор Бушмин на ухо Бельскому.

— Вошла!.. — многозначительно ответил Бельский и, одобрительно кивая головой, время от времени незаметно бросал настороженные взгляды в сторону Сугробова.

После паузы Светлана сдула со щеки отделившуюся белокурую прядку волос. Лицо ее было пепельно-серым.

— Все, что мне хочется сказать вам, уважаемые члены приемной комиссии, и что я скажу сейчас, к сожалению, вы примете за импровизацию, за выдумку, за игру… Однако это не так. Это — не игра. То, что я хочу сказать, — не выдумка. А обида… Горькая обида! В своих тайных думах стать актрисой я с каким-то особым трепетом относилась к именам талантливых мастеров кино. Некоторые из них были для меня кумирами! На них я готова была молиться. Они казались мне людьми необыкновенно большой и светлой души. Людьми с необычайно чистой и, я бы сказала, рахметовской совестью и благородством.

Светлана смолкла. Опустив голову, она закрыла глаза, точно собираясь с мыслями.

В комнате стояла тишина. Было слышно, как бьется об оконное стекло большая муха, каким-то чудом залетевшая на четвертый этаж. Даже в коридоре, откуда десять минут назад плыл через дверную щель монотонный галдеж, и то стало тише, глуше. Кажется, и там поняли сложность задачи, которую взяла на себя Светлана Каретникова. Поняли и, застыв в напряжении, ждали — что будет дальше? Импровизированный монолог! — небывалая вещь.

Светлана справилась с волнением и медленно подняла голову.

— Профессор Кораблинов! Я понимаю вас, вам неприятно и непривычно выслушивать такую исповедь. Вы, пожилой, всеми почитаемый человек, артист с большим именем… И вдруг какая-то желторотая девчонка дерзнула высказать вам то, что боятся сказать другие. У вас власть! У вас сила. Бы можете раздавить. Вы можете, если захотите, осчастливить. Я уверена, что стоило только вам шевельнуть пальцем — и я могла бы быть студенткой института кинематографии. Более того, завтра вы можете уверить своих собратьев по искусству, что я будущая знаменитость!.. Что я рождена для сцены! Многое, многое вы можете сказать, и вам поверят потому, что вы сильнее, решительнее и коварнее тех простодушных и легковерных простаков, которые окружают вас и служат вашей славе.

Светлана всем телом подалась вперед и, испуганно обводя взглядом членов комиссии, продолжала бросать тяжелые, как камни, слова в сторону Кораблинова, который сидел мрачнее тучи и тяжело дышал.

— А как вы недавно отнеслись к девушке?! К девушке, которой едва исполнилось семнадцать лет? Вы, старый человек, отец семейства!.. Дед нескольких внуков… А как жестоко, как несправедливо вы поступили со своим любимым учеником Путинцевым?! Но вы напрасно думаете, что на фабрику большого кинематографа есть всего лишь одна проходная и что бессменным круглосуточным начальником бюро пропусков этой фабрики является Кораблинов. Мир искусства велик, и не все дорожки и тропинки в этот мир лежат через Кораблинова. Прежде чем позорно вышвырнуть Путинцева из съемочной группы, вы назвали его плебеем и слесаренком, которому никогда не подняться до роли аристократа и благородного человека. Но вы ошибаетесь и здесь. Мир уже знает одного парнишку-ремесленника из Гжатска, который первым перешагнул черту, до которой раньше не поднимались аристократы всех времен и народов. К его счастью и к великой гордости класса, из которого вышел этот человек, он тоже был литейщиком. И самый великий судья — время — еще покажет, что может сделать в искусстве слесаренок Путинцев. Что он талантлив, вы сами звонили последние годы во все колокола — и с кафедры на лекциях, и в своем решении, кому поручить главную роль в фильме… В том, что Путинцев честен, вы тоже могли убедиться во время вашего последнего разговора с ним, после той знаменитой грозы и грома, когда вы были в ударе нежных чувств.

Светлана дрожала. Она походила на человека, приговоренного к смертной казни, которому теперь было уже все равно, которому уже нечего терять перед тем, как над головой занесут топор: обреченный решил высказать все, что теснилось в его груди.

Лицо Кораблинова побагровело. Он дышал тяжело, как буйвол, идущий в гору с непосильной арбой. В графине забулькала вода. Кто-то пододвинул ему стакан, но кто — он не видел. Стуча золотыми зубами о стенки стакана, Кораблинов сделал два крупных глотка.

— Хватит… довольно!.. Это… это… уже чересчур… — с трудом проговорил он, потирая кулаком переносицу и болезненно морща лоб.

— Великолепно! — взвизгнул профессор Бушмин и подскочил на месте.

— Бесподобно!.. — покачал головой Бельский, не переставая коситься на Сугробова, который в продолжение всего импровизированного монолога не сводил глаз со Светланы.

— Недурственно, недурственно… — басовито пророкотал патриарх русской сцены, народный артист Гудимов; пророкотал и, посмотрев на Сугробова, закатил глаза под потолок. — Вот это, батенька, попала прямо в яблочко!.. — продолжал он и вдруг неожиданно резко повернулся в сторону Кораблинова, повернулся так, что под ним застонал стул.

Этюд Светланы на этом не закончился. Не в силах побороть внутреннюю дрожь, она почти вплотную подошла к столу.

— Сергей Стратонович, вы еще надеетесь, что кругом вас сидят легковерные простаки и все сказанное мной они примут за актерский этюд? Пусть будет так! Но я еще раз повторяю, что мне больно и неприятно видеть вас рядом с Сугробовым, с профессором Бушминым, с уважаемым Дмитрием Елистратовичем Гудимовым… Простите, что грубо и резко, зато от души.

Глазами, полными слез, Светлана еще раз окинула сидящих за столом, круто повернулась и побежала к двери.

На пороге она резко остановилась и, словно забыв сказать самое главное, самое последнее, что она хотела сообщить членам комиссии, медленно повернулась лицом к сидящим за столом.

— А актрисой я буду!.. Буду!.. И слесаренка Путинцева вам не затоптать!..

Сказала и с грохотом захлопнула дверь.

…Конец был ошеломляюще-неожиданным. Члены комиссии опешили и недоуменно переглядывались.

Замешательство продолжалось не больше минуты. Тишина лопнула, как волжский лед в мартовское половодье. Над столом заметались противоречивые возгласы. Члены комиссии были взволнованны. Профессор Бушмин даже чуть не прослезился. Громко сморкаясь в платок, он потрясал над головой высохшим старческим кулачком с голубыми прожилками.