Брылев налил рюмку, перелил ее в фужер, снова наполнил рюмку и подал Кораблинову.

— Садись, чего стоишь?

— Спасибо, постою.

— Твое здоровье!..

Брылев выпил и горько поморщился.

— Поставить чайничек? Другим угостить ничем не могу.

— Не нужно, Корней… Ни-че-го не нужно.

— Что-нибудь случилось?

— Случилось… — выдохнул Кораблинов и медленно выпил коньяк.

— Я слушаю тебя, Сергей. И если чем могу помочь… — Брылев сделал театрально широкий жест и поднес правую ладонь к груди.

— Скажи, Корней, мы старики или нет?

Пока еще не догадываясь, чем так взволнован Кораблинов, Брылев попытался отделаться шуткой:

— О!.. Вон ты, мамонька, куда загнул! Я это понял лет десять назад.

— Что ты понял? — глядя в упор на Брылева, резко спросил Кораблинов.

— Что песенку свою мы спели. Пусть внуки наши к солнцу простирают руки. А нам… Нам пенсию, лежанку и кефир. Ну, а таким, как я, кефир не обязателен. Желудок мой кефир не принимает. — Брылев налил коньяку в рюмку и в свой фужер. — Тебя как бог послал ко мне. С завтрашнего дня каждый вечер буду читать перед сном Белария из «Цимбелина». Письмо мое получил?

— Получил. Зря ты затаил обиду на меня. С Провоторовым я не виделся уже больше года.

— Тогда пардон, мой друг! Хочешь — поклонюся в ножки?

— Ты шутишь все, Корней… А мне не до смеха. Я думал ночь. Думал день… И еще буду думать…

— О чем?

Взгляд Кораблинова остановился на запаутиненном потолке.

— О жизни… О себе… Тамбовский пахарь. Вечные неурожаи и голодовки… Потом армия… Бои с басмачами. Солдатские казармы. И это — юность? Юность!.. Ты вглядись в нее… Нет, ты вглядись, Корней… Она изжевана нуждой… Ее баюкала свистящая шрапнель. Она ложилась спать на дно окопа. — Кораблинов закрыл глаза и некоторое время стоял неподвижно. — Потом — Москва… А что Москва? Пять студенческих лет минули как мгновение. Ты все помнишь, Корней. Мы, как одержимые, пытались постигать святые тайны искусства. Станиславский, Немирович, Орленев, Качалов… Какое мощное созвездие!.. Мы учились у них. Подражали им. Были их надеждой и опорой. Не женщин мы любили, а искусство… Нас роль пьянила больше, чем вино… Когда в карманах не звенело, в душе мы Крезами и Ротшильдами были. И вот… Состарились… Мы — Деды. И даже не заметили, как в суете сует мы пробежали мимо важного, большого. Да, пробежали… — Кораблинов стоял, запрокинув голову и привалившись спиной к печке. — А жизнь, она мстит… И все, что нам отмерено, — то надлежит испить до дна. Не женщин мы любили, а искусство!.. И вот теперь, когда уж финиш близко, вдруг…

Кораблинов неожиданно смолк.

— Уж не влюбился ль ты на старости лет?

Лило Кораблинова искривилось в горькой улыбке.

— Глупо и смешно… Совсем девчонка… А как встряхнула душу!

— И что ж она? — допытывался Брылев, завороженно глядя на бутылку с коньяком.

— Сказала… — Кораблинов снова умолк, точно прикидывая: поймет ли его Брылев?

— Что ж она сказала?..

— Она сказала: «Поди прочь, гадкий старик!..»

И вдруг Кораблинов показался Брылеву жалким, беспомощным. Таким он видел его раз в жизни, в бытность студентом, когда Кораблинову за скандал на новогоднем вечере грозила большая неприятность. И если б не Брылев, который взял на себя большую часть вины, хотя к скандалу этому он был совсем не причастен, то вряд ли был бы Кораблинов тем, кем он стал сегодня.

— Вот это молодец! Вот это здорово!..

— Тебе смешно? — подавленно, с желчной ухмылкой произнес Кораблинов.

— До схваток в животе! А впрочем, для тебя в твои-то годы в этом лишь польза.

— Ты говоришь — годы? Почему же мы не смеемся над «Мариенбадской элегией» Гёте, которую он написал, когда ему было семьдесят четыре года?

Брылев присвистнул и покачал головой.

— Ты имеешь в виду пламенную влюбленность гениального старика в девятнадцатилетнюю Ульрику Левецов?

— Да… Я имел в виду пусть хотя позднюю, но чистую и пламенную любовь поэта, без которой не было бы его «Трилогии страсти».

Лицо Брылева стало деловито-серьезным.

— О да!.. Ты прав!.. Гёте даже хотел жениться на этой Ульрике! Сам великий герцог Веймарский и Эйзенахский Карл-Август принимал участие в сватовстве своего премьер-министра и тайного советника Иоганна Вольфганга Гёте.

— И это тебе смешно? — с укором спросил Кораблинов.

— Но право же, право, Сереженька… Запомни ты, наконец, мудрость древних греков: «То, что положено Юпитеру, не положено быку…»

— Пусть я не Гёте… — мрачно проговорил Кораблинов. — Но я честный человек! Я — художник. И со мной шутить не позволю!.. — Он внезапно собрался было уходить, но в дверях остановился. — Ты помнишь пушкинских «Цыган»?

— До последней строчки.

Кораблинов долго смотрел на Брылева, потом заговорил:

— Ты злой, Сергей. Она молода, неопытна… К чему мщение?

— Меня втравили в игру, — зло, сквозь зубы, процедил Кораблинов. — А в любой игре бывают выигрыши и провалы. Вступая в игру, готовь себя к добру и злу. Прощай, Корней. — Он медленно закрыл за собой дверь.

Брылев налил в фужер коньяку, подошел к зеркалу и, чокнувшись со своим отражением, выпил.

Третий тур…

Коридор института гудел монотонно, напоминая гул вокзала. У дверей комнаты, где проходили экзамены, толпились юноши и девушки.

Лица у всех сосредоточенные. Последний тур… Что скажет он? Для одних он будет тем рубежом, за которым начнется пожизненное плавание по великому, бездонному океану искусства, где сколько ни плыви, а берегов не видно. Для других он станет тем девятым морским валом, который, накрыв неопытного пловца, повертит-покрутит в своем завихрении — и выбросит на песчаный берег.

На улице под окнами стояли молчаливые «Волги», важный вороненый ЗИЛ, рядом с ними, словно мальчуган среди взрослых, пригорюнился остроплечий «Москвич». Что им придется увозить от потускневших стен института, радость или слезы, — предугадать трудно.

Тех, кто выходил из экзаменационной комнаты, тут же, у самых дверей, забрасывали вопросами. От этих вопросов абитуриент совершенно терялся и приобретал поглупевший вид. Иногда из уст в уста переходило страшное слово: «Зарезали». Это означало, что все старания и труды, которые были положены на то, чтобы, пройдя два тура, попытать счастье на последнем, третьем, были напрасны. Всех, кто выходил из экзаменационной комнаты, заставляли ждать конца экзаменов, когда комиссия сообщит результаты.

«Скорей бы!.. Скорей! — Светлана жадно прислушивалась к каждому слову секретарши, время от времени выходившей в коридор со списком, на котором против некоторых фамилий еще не стояли красные галочки. — Неужели зарежет?!»

Но вот наконец, после четырех часов томления, вызвали Светлану. Не страх, а что-то другое, похожее на нервную дрожь, палило ее изнутри, когда она шла по длинной ковровой дорожке к столу, за которым сидели члены экзаменационной комиссии. Их было семь человек. Восьмой была секретарша.

Секретарша показала Светлане свободный столик:

— Посидите, пожалуйста, соберитесь с мыслями.

Светлана села.

За длинным столом, покрытым бордовой бархатной скатертью, в самом центре комиссии, восседал Кораблинов.

Знаменитый актер Гудимов всей своей могучей комплекцией напоминал старый сибирский груздь, который один закрывает собой всю корзину. Такие грибы вырастают после теплых ночных ливней, на опушке березовых колков, на брошенной пахотной земле… При малейшем движении стул под Гудимовым жалобно скрипел.

Светлана на какое-то мгновение встретилась взглядом с Кораблиновым и не выдержала этого взгляда. Но она успела заметить, как дрогнули в нехорошей усмешке его ноздри, как желчно опустились при этом уголки его резко очерченного рта. Что-то неуловимо недоброе пробежало по лицу Кораблинова. Пробежало и затаилось в прищуренных глазах.