— Почему только Гоппера? А куда делся Риглей?

— Риглея Гоппер перехитрил. Никак не хотел делить с ним барыши. Тому ничего не оставалось, как получить свою долю и мотать в свою Англию. А что касается Михельсона, так этот адвокат-хитрец купил у Гоппера завод почти перед самой революцией. Это уже было при мне. Гопперы были тоже не дураки, видят, что дела пахнут табаком, — и навострили свои лыжи в Англию.

До начала империалистической войны заводом управляли младшие Гопперы — Яков, Василий, Аллен и Сидней. Ребята были неглупые и видели, что грядет мировая война, а с ней — революция. От воины — чистая нажива, а от революции — крах, сметет все на своем пути. Несдобровать ни их заводам, ни их капиталам. А тут, на счастье Гопперам, подвернулся Михельсон, на Петроградской бирже промышлял. Тоже ловчила из ловчил. Хотя начавшаяся война и увеличила барыши Гопперов, потому что месяц от месяца все росли и росли заказы на снаряды и гранаты, но братья оказались ребятами дальновидными. В январе шестнадцатого года продали завод за три миллиона Михельсону, получили денежки — и ищи их свищи.

— Дедушка, а откуда у этого Михельсона было столько денег? — Светлана наблюдала за тоненькой струйкой дыма, вьющейся из трубки деда, и тут же подумала: на этот вопрос дед наверняка не ответит.

Но Петр Егорович, будто слазив в кладовую своей памяти, с каким-то неизвестным Светлане старчески-брезгливым выражением лица ответил:

— Сам-то Михельсон шаромыга из шаромыг. Купил не на свои.

— А на чьи же?

— На денежки царского правительства. А этому правительству было выгодно иметь такого надежного и ловкого человека, чтобы при помощи гранат и снарядов, которые будут делать на этом заводе, продолжать империалистическую войну и душить революцию.

— А почему ты так сердито говоришь о Михельсоне? Даже поморщился.

— О!.. — Петр Егорович покачал головой. — Делец из дельцов. Прохвост из прохвостов. Этот проходимец и спекулянт как-то ухитрился получить из царской казны субсидию в пятнадцать миллионов. Ну, и развернулся. И про себя первым делом не забывал. Только на постройке одного деревянного снарядного корпуса положил в свой загашник сотни тысяч рублей. Еще не была возведена над корпусом крыша, а снаряды на войну уже шли вагонами. Как ловкий и жадный купчик, торговался с военным ведомством за каждую гранату, за каждую партию снарядов. Платило ему правительство за его убойную продукцию по самой высокой цене. Из рабочих выжимал все, что можно было выжать.

— Ну, и чем же все кончилось? Что потом стало с Гопперами и Михельсоном?

— Все решил Октябрь семнадцатого года. И с Гопперами, и с Михельсоном мы рассчитались сполна.

— Дедушка, ты так хорошо рассказал о своем дедушке, что мне кажется, будто я его когда-то видела. Правда, как во сне, но видела. Расскажи, пожалуйста, о своем отце, о моем прадеде? Ведь, как ты сказал, он тоже работал на заводе у Гоппера и у Михельсона? И папа говорил, что он был революционером. Это правда?

Петр Егорович смотрел на внучку, как бы прикидывая: стоит или не стоит бередить притихшие раны памяти об отце, поймет ли эта пичуга, кто был ее прадед, чей образ он, Петр Егорович Каретников, пронесет до самой могилы как символ человеческой чистоты и совести, как неугасимый свет отцовской нежности. И тут же решил: «Не сейчас, потом… Все сразу — слишком много. Смешается все в голове».

— О Егоре Каретникове, о твоем прадеде, я поведаю тебе, доченька, особо. На это нужно не час и не два. — Но и уйти совсем от ответа тоже было нехорошо. — За раны моего деда, который перед смертью завещал моему отцу и мне до конца стоять за рабочее дело, сполна рассчитались сын и внук. Сын это сделал на баррикадах Красной Пресни в девятьсот пятом году. Он, мой отец и твой прадед, тоже с семнадцати лет до последнего дня своей жизни гнул спину в литейном у Гоппера. Дед твой, то бишь я, к Гопперу пришел в девятьсот шестом году, шестнадцати лет, уже после смерти отца. А в Октябре семнадцатого года я свою десятку красногвардейцев повел на штурм Московского Кремля. Много славных голов полегло в те тяжелые дни революции. Но память о них святая. Похоронили всех в братской могиле у стены Кремля.

Светлана видела, что дедушка устал. Но рассказом о своих славных предках он разжег в ней интерес к ее родословной, о которой раньше она никогда не задумывалась.

— Когда-нибудь о твоем прадеде, моем отце, я расскажу тебе подробно. Вся его сознательная жизнь протекла на моих глазах. Это был настоящий революционер, борец, человек большого мужества. А сегодня не хочу комкать память обрывками. В другой раз, доченька, я расскажу тебе о том святом месте, откуда нужно начинать знакомство с нашим заводом. Сейчас я уже устал. — Петр Егорович достал из нагрудного кармана пиджака большие круглые часы на серебряной цепочке, нажал на кнопку и, когда отскочила крышка, отнес их на вытянутую руку. — Сегодня у меня в пять часов заседание жилищной комиссии в завкоме, сейчас полчетвертого. А нужно еще зайти в исполком, там тоже дела.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

Отстранение Владимира от главной роли в фильме было для всей съемочной группы большой неожиданностью. Отснято несколько километров пленки, больше половины работ позади, вырисовывался уже монтаж фильма — и вдруг… Приказ по объединению:

Нашлась и номерная статья Кодекса закона о труде.

Текст приказа Владимир перечитывал несколько раз. Перечитывал до тех пор, пока не потерял смысла, скрытого за этими неумолимыми казенными словами.

В съемочную группу, где актеры собирались перед тем, как выехать на натуру или двинуться в павильоны, идти Владимиру было страшно. Там все станут спрашивать: что случилось? За что? Будут расспрашивать, жалеть… А Владимир чувствовал: вряд ли он найдет в себе силы спокойно рассказать друзьям о том, что неделю назад случилось в ресторане «Чайка».

Душили слезы обиды и беспомощности… Они подступали к горлу, он глотал их, стирал кулаком с глаз и, оглядываясь но сторонам, боялся, чтобы кто-нибудь не увидел его в эту минуту плачущим, раздавленным… Еще неделю назад Владимир ходил по коридорам киностудии гордо и чувствовал на себе взгляды, которые выражали восторг и веру в будущего киногероя. Другие работники студии завидовали ему и тщетно скрывали эту зависть. Третьи просто запоминали: какой он есть простой и хороший сейчас, в начале своей артистической карьеры, и каким станет через несколько лет, когда на удачника обрушится большая слава.

«…Нарушение производственной дисциплины…» Эти слова невидимыми пиявками присосались к сердцу сразу и не отпускали. Владимир шел по двору киностудии и механически твердил три этих слова, окончательно потеряв их смысл и значение.

Захотелось домой, к матери, в Сибирь…

Там сейчас уже вовсю идет сенокос, поспела брусника. За огородами мелкой рябью дрожит под налетевшим ветерком озерце. А когда солнце погружается за дальний синеющий лес и воздух холодит терпким полынным настоем, перемешанным со сладковатыми запахами парного молока только что подоенных коров, вдруг над самой головой со свистом пронесется вспугнутый на болотце проворный чирок или гулко, тяжело прошелестит утка. Здесь же, прямо на улице, у палисадников, на притоптанной траве, улеглись на ночь кем-то не загнанные во двор овцы; белыми комками разбросан гусиный выводок; тяжело, натруженно дышит корова, она улеглась прямо на дороге. Кое-где в избах зажгли керосиновые лампы. Электричество на их окраинную улицу обещают провести только к Октябрьским праздникам; мать пишет, что уже ставят столбы… Ток пойдет со станции — дорогу электрифицируют.

А провода на столбах гудят… Гудят грустно, кручинно. Где-то на конце деревни жалобно, как перед покойником, завыла собака; прямо за спиной неожиданно расколол своим оглашенным криком прохладную сгустившуюся темь горластый петух. Только стемнело, а уже выпала роса. Ночь будет холодная…