— Понял, — расслабленным, болезненным стоном прозвучал ответ Иванова.
Тут, как назло, дрожавшие пальцы не сразу подхватили приставленные к стене костыли. Они грохнули на пол так, что врач, не заметивший их падения, резко и нервно откинулся на спинку кресла.
Все плыло перед глазами Иванова, когда он, тяжело опираясь на костыли, шел по коридору: утомленные, хмурые лица больных, притихших в ожидании, таблицы и плакаты, висевшие на стене, зеленый, под самый потолок фикус в огромной дубовой бочке казался зеленым облаком…
Внизу, у гардероба, Иванова нагнала молоденькая медсестра, помогающая невропатологу.
— Вы забыли медицинскую карту. — Сестра виновато протянула Иванову листок, который он взял не сразу, а словно раздумывая — брать или не брать. — Вы не волнуйтесь. Приходите недельки через три, и все будет в порядке. Нил Захарович уходит в отпуск, комиссовать будет Зоя Васильевна. Она почти никого не бракует. Она жалеет инвалидов войны… Честное слово!.. Только бросьте выпивать, и все будет хорошо.
— Спасибо, доченька, так и сделаю…
Когда медсестра скрылась за поворотом лестничного пролета, Иванов скомкал медицинскую карту и бросил ее в урну, стоявшую в углу.
Домой в этот день он вернулся поздно. Сразу же, с порога, жена Иванова, подсушенная вечной заботой, нуждой и долготерпением женщина, которой по виду можно было дать все шестьдесят, хотя она была на два года моложе мужа, тяжко вздохнула и покачала головой.
— Опять?.. Господи! Когда же это кончится? — И, больше не сказав ни слова, ушла на кухню.
— Верочка!.. Вера Николаевна!.. — бросил вдогонку жене Иванов. Закрыв за собой дверь, он вскинул руку и, горько улыбаясь, замер на месте. Словно кого-то к чему-то призывая, торжественно провозгласил: — Падающего толкни!.. Вот она, высшая мораль всех времен!
За день Иванов ослабел душой, изнемог телом. Да и выпито столько, сколько не пивал уже давно.
Внук Ванька, который из-за карантина в детском саду вторую неделю отсиживался дома, приволок по полу из смежной комнаты гармонь. Дед обещал сыграть, как только получит машину. Повестка на «Запорожец» пришла уже неделю назад, а дед все никак не выполнял своего давнего обещания. Сколько ни помнит Ванька себя, гармонь-ливенка, запыленная и застегнутая на ременные застежки, лежала в нижнем ящике старого комода.
— Дедуль, сыграй… Ведь обещал, — гнусавил внук, гладя ладошкой запыленные лады гармони. — Машину-то дают…
Вера Николаевна в комнату вошла так тихо, что Иванов в первую минуту ее не заметил.
— Как комиссия? — вкрадчиво и тихо спросила она, стараясь понять, с чего бы так нагрузился — с радости или огорчения. То и другое было почти всегда оправданием мужа.
— Верочка!.. Верунчик! — В голосе Иванова звучала обида. — Захлопнули, как мышонка в мышеловке.
Взгляд его упал на гармонь, которую он не брал в руки уже много лет. С ней он прошел через войну. Возил ее в танке. Пробитая в двух местах осколками и умело залатанная батальонным электриком, который на гражданке был столяром-краснодеревщиком, она кочевала со своим хозяином по госпиталям… И вот цела-невредима, хоть и запыленная, но жива. Забытая, но еще не утеряла голоса. Не должна утерять. А внук не унимался, скулил, обхватив колено деда:
— Ведь обещал, дедушка…
С минуту Иванов сидел неподвижно, глядя то на гармонь, то на веснушчатого внука, у которого недавно выпали два передних зуба, отчего в лице его проскальзывало что-то смешное и старческое. Поднял гармонь с пола, неторопливо и бережно вытер с нее платком пыль, расстегнул ременные застежки, подул на ребра мехов, где в некоторых местах налипла сизая паутина, и пробежал пальцами по ладам.
Первые звуки, озорно всплеснувшиеся под потолок комнаты, вспыхнули в озорных глазах внука веселыми огоньками.
Иванов прильнул ухом к мехам гармони и, будто вслушиваясь в тихое биение ее сердца, начал подбирать мелодию. Вера Николаевна и Ванька, стараясь не мешать, стояли рядом и ждали. Жена давно не слышала голоса ливенки. А ведь до войны завораживала ее до сладких слез… Внук первый раз видел в руках деда гармонь. Прошлой зимой он несколько раз тайком вытаскивал ее из комода, пробовал играть на ней, но, вспомнив строгий наказ бабки («Боже упаси дотронуться!..»), снова ставил ее в комод.
Через открытую на балкон дверь было слышно, как по листьям тополей зашлепали крупные капли дождя.
Мелодия вначале была уловлена, потом найдена — это Вера Николаевна поняла по лицу мужа, на котором за тридцать лет супружеской жизни она научилась читать малейшие оттенки настроения, в еле заметном прищуре глаз, в извилине улыбки могла отличить радость от печали, веселье от горечи…
Иванов встал, широкой отмашью руки откинул назад упавшую на лоб тяжелую седую прядь, оперся обрубком ноги о стол, другая нога продолжала крепко стоять на полу. Ловко вскинутый на левое плечо ремень словно пригвоздил гармонь к широкой груди. И вот она, набрав в мехи воздуха, словно вздохнула и ожила от глубокой многолетней спячки.
Вначале в тихий, заросший тополями и акацией дворик затаенно и нерешительно выплеснулась через раскрытую дверь кручинная мелодия. Что-то старинное, былинно-русское слышалось в ее переливах. Потом в мелодию вплыл голос. И вплыл не так, как в кудри девицы-красавицы вплетаются алые ленты… Он, этот голос, оплел мелодию диким буйным хмелем, на какое-то время затопил ее, а потом снова дал вынырнуть, чтобы через несколько ладов-переборов снова затопить.
Проникновенно, до ощущения душевного озноба, началась эта песня…
Слова следующего куплета Иванов забыл. Силился вспомнить (когда-то знал всю песню!) — и не мог. И песня, словно отставший от матери жеребенок, иссякла… Мелодия жила, рвала душу Иванова и тут же со струн памяти соскабливала ржавчину… И вдруг… Из леса снова показался огненно-рыжий жеребенок-песня, догнал матку-мелодию, и они поскакали по ржаному полю рядом. По щекам Иванова скользнули две блеснувшие слезы. Кто сказал, что слезами пьяного человека плачет вино? Неправда! В них, в этих слезах, молитва души, в них исповедальный ропот обиды, в них стон поверженного.
Никак не мог понять Ванька, почему прослезился дедушка, почему сдерживает рыдания бабушка.
Иванов подхватил костыли и с гармонью на груди вышел на балкон, под дождь. Теперь песня лилась во всю мощь голоса, она затопила притихший в тополиной дреме дворик.
Ливенка захлебывалась тоской. Кручиной нерасплесканного горя ее пытался затопить могучий грудной голос, в котором звучали щемящая боль и брошенный судьбе вызов.
Тяжело, как подрубленный дуб, опустился Иванов на скамью, стоявшую на балконе. Молча приняла Вера Николаевна из рук мужа гармонь и отнесла ее в комнату. Капли дождя смешались со слезами, отчего лицо Иванова, освещенное бледно-голубым отсветом фонаря, блестело масляным блеском.
— Дедушка, почему ты плачешь? — скулил внук, не обращая внимания на дождь.