— Дедушка, я перебила тебя на том месте, где Ленин вошел в гранатный цех. Ну, а дальше?

— Дальше?.. Дальше все стоит в памяти, как будто было это вчера. Еще на ступеньках, при спуске со двора в цех, снял Ильич фуражку, на ходу стянул с себя легкое пальтецо и быстренько так, быстренько — прямо к трибуне. Аплодисменты были такие, что аж дрожали стеклянные крыши цеха. «Ленин!.. Ленин!..» — неслось со всех сторон. А до приезда Ильича на трибуне стоял оратор, из наших же рабочих, рассказывал о поездке заводского продотряда за хлебом в деревню, о том, как кулаки зарывают в землю хлеб, как они пытаются голодом задушить Советскую Россию и что вся надежда на бедняка, который тоже горой стоит за революцию. Вначале наш докладчик, когда увидел Ленина, как-то сник, стушевался, слова застряли в горле, а Владимир Ильич поднялся на помост и говорит с улыбочкой, этак спокойно: «Продолжайте, продолжайте, товарищ! Очень интересно говорите». Но рабочий, фамилию я его забыл, он, кажется, из литейного цеха был, быстро скомкал свое выступление и спрыгнул с помоста. В цехе наступила такая тишина — муха пролетит, и то услышишь.

Иванов дал слово Ленину. И Ленин начал говорить. Я слушал Ильича до этого уже четыре раза. И каждый раз мне казалось, что в словах его — а он никогда не говорил по бумажке — есть такая зажигательная сила, что скажи он: «Рабочие!.. Вперед, за мной, на смерть, на баррикады!» — и все как один пойдут на смерть, на баррикады. Много я за свою жизнь видел ораторов, но таких зажигательных и ясных слов не слышал. Как будто завораживает тебя, но не темной ложью, а светлой правдой человека. И то, вокруг чего годами ходил будто с завязанными глазами, сразу виделось во весь рост и как при ясном свете. А все почему? Да потому, что знал душу и жизнь рабочего человека. В борьбе своей, которой Ильич отдал всю свою жизнь без остатка, он силы черпал в рабочем человеке, с ним он, и только с ним, делал революцию.

В начале своего выступления Ильич предупредил нас, что торопится на вечернее заседание Совнаркома, а поэтому говорить будет недолго. И правда, говорил он недолго, всего минут двадцать — двадцать пять. Но как говорил!.. На этом митинге Ильич призывал доводить революцию до победного конца: чтобы все блага жизни принадлежали рабочим и трудящимся. Несколько раз он упомянул — «конечная победа пролетариата»… А кончил он свое выступление словами, которые тогда же мне запали в душу на всю жизнь: «…У нас один выход: победа или смерть».

А когда кончил Ильич свою речь, гранатный цех снова задрожал от аплодисментов.

Петр Егорович помолчал, что-то вспоминая, и, полузакрыв глаза, устало продолжал:

— Будешь учиться дальше — обязательно с вас эту речь спросят, а если хочешь, я тебе дам ее почитать, у меня этот тридцать седьмой том стоит на самом почетном месте.

Как сейчас вижу: на стол, где сидели Иванов и Козлов, передали из передних рядов несколько записок. Иванов почитал их и хотел скрыть, потому что и Ильич торопился, и, видать, написаны некоторые записки были контрой. Но Ильич настоял и несколько из них прочитал. И точно: в одной записке было написано, что большевикам скоро придет конец. Прочитал он эту записку открыто, громко, так, чтобы слышали все. По цеху пронесся ропот. Но Ильич, как всегда, не растерялся. Он сказал, что записку эту писала не рабочая рука. Что написал ее тот, у кого не хватает смелости выступить на этой трибуне открыто. Ильич взглянул на часы, извинился, что вынужден покинуть собрание, сошел с трибуны, пока шел по цеху, надел пальто и фуражку. Кое-кто задал ему вопросы. Он тут же, на ходу, ответил и пошел к выходу. И никому из нас тогда в голову не пришло, что через несколько секунд случится такая беда. А случилось все это еще отчасти и потому, что Дзержинский уехал в Петроград. А потом нас сбил с панталыку матрос, который почти с ним вместе вошел в цех, когда Ильич приехал. Все подумали, что это из охраны, здоровенный такой, крест-накрест перепоясан пулеметными лентами, на ремне наган. Пол гранатного цеха был тогда ниже, чем двор. Ильич начал подниматься по ступенькам к дверям, за ним матрос, а за матросом несколько человек рабочих. Если б тогда кто-ни-будь хотя бы шепнул, что жизнь Ильича в опасности, что матрос этот не из охраны, а участник покушения на вождя, эсер… У него было специальное задание — отделить рабочих от Ленина, когда он будет выходить из цеха. Так он и сделал, негодяй. Посреди лестницы, на середине ступеньки, вдруг вроде бы споткнулся, упал и растянулся во всю длину ступеньки. Видел своими глазами. Все подумали, что с человеком плохо, к нему тут же кинулись на помощь рабочие, а Ильич уже вышел на улицу. Пока суд да дело, а на улице уже прозвучали три выстрела. Ох, как защемило мое сердце!.. Все вначале как-то сразу растерялись, замерли, как будто стреляли в душу каждого… Но тут же сообразили, что случилась беда, и все хлынули к выходу. Но там создалась пробка. Этот матрос преградил дорогу. И снова подумали: а может, так и нужно. Но это было недолго. Когда Иванов выскочил в окно из цеха на улицу, Ильич уже лежал на земле. Над ним склонился его шофер Гиль. Когда подбежали к нему рабочие, Ильич был уже без сознания. Его тут же бережно положили в машину и увезли в Кремль.

Если бы не ребятишки, эта стерва Каплан, может быть, и улизнула бы, да хорошо мальчишки, что играли во дворе у гранатного цеха, подсказали. Иванова на заводе знали не только рабочие, но и дети рабочих. Один из них подбежал к Иванову и указал, куда побежала та, что стреляла в Ленина. Иванов рванулся за ворота, за ним следом рабочие, а впереди всех — ребятишки. Поймали гадину у трамвайной стрелки, недалеко от гранатного цеха. Ведь это подумать: покушение на вождя на дворе любимого завода, куда он ездил советоваться с рабочим людом. На душе каждого было так тяжко, как будто по вине нашей совершилось это злодейство: недосмотрели, не уберегли, проротозейничали. Какая-то тифозная гнида подняла руку на человека, который был нужен как воздух не только России, во и трудовому человеку всего мира.

Немного отлегло на душе, когда четвертого сентября в «Известиях» сообщили, что третьего сентября по постановлению ВЧК была расстреляна террористка, правая эсерка Каплан. А шестого сентября в том же гранатном цехе, где неделю назад сказал свою знаменитую речь Владимир Ильич, состоялся митинг. Ступить негде было, собралось тысяч девять рабочих, даже подоконники были обсыпаны людьми. Выступал на этом митинге председатель Верховного трибунала республики Крыленко. Здорово говорил. По решению ВЦИКа в ответ на белый террор Советская власть объявила контрреволюции красный террор.

В душе каждого бушевала ненависть и закипало горе: как Ленин? Выживет ли? Одна-то пуля не так вроде бы опасна, а вторая угрожала жизни. — Петр Егорович выпрямил корпус и, оглядевшись вокруг, строго, как будто с кем-то собирался спорить, продолжал: — Хорошо, что третью пулю, что была пущена в Ильича, приняла на себя работница нашего завода Попова. Она заслонила вождя своим телом, когда он уже лежал на земле. Рана у нее была не опасная. Каплан угодила ей в руку… — Петр Егорович задумался, лицо его сразу стало печальным и усталым. — Скажи нам тогда: «Чтобы спасти жизнь Ильича — вы должны принести в жертву самое дорогое…» И каждый из нас не задумываясь сказал бы: «Возьмите мою жизнь, только спасите Ильича». Но чудес на свете не бывает. Нам оставалось одно: ждать. И мы ждали. Мы просто ждали. Ждали каждый бюллетень о состоянии здоровья Ильича. Мы даже знали, кто лечит Ленина. Все было поставлено под строгий контроль. Проучил нас стервец, одетый в форму матросика, который упал на приступках гранатного цеха.

Бывало, придем на завод, соберемся кучами и читаем бюллетень о здоровье Ленина. Каждый день, утром и вечером, мы знали, какая у него температура, какое дыхание, какой пульс… Старухи и старики ставили в церквах свечи за здравие Владимира, записывали его имя, когда служили молебен… Все мы ждали и надеялись… Ленин должен жить!.. Не мог он умереть!.. Не имел права.