Петр Егорович встал, заложил руки за спину и, подняв голову, шагнул вперед, словно стараясь выпутаться из того лабиринта сравнений, куда он сам зашел и завел внучку. Он сделал несколько шагов по комнате и остановился у окна, став к нему спиной и по привычке опершись ладонями о подоконник.

— Многое вы не цените. Иногда плюете на то, что отцам вашим стоило жизни. Может быть, этого разговора у нас сегодня и не было бы, но уж раз ты запросилась на завод, то знай заранее, что переступать его проходную может только человек с чистой совестью и стойкой душой. Завод не терпит слабых. Хитреньких и ловконьких он вышвыривает за ограду, как река в половодье выбрасывает щепки на берег. — Петр Егорович пыхнул несколько раз трубочкой, снова старательно разгладил свои серые прокуренные усы, зачем-то надел фуражку, поправил ее обеими руками, словно в следующую минуту его будут фотографировать, и тут же опять ее снял. — Ты уже, наверное, из домашних разговоров слыхала, что род наш старинный, что корень свой он ведет из Рязанской губернии. Первым в Москву пришел мой дед, а стало быть, твой прапрадед Иван Никифорович Каретников. Я и сейчас вот как закрою глаза, так ясно-ясно вижу себя восьмилетним мальчиком. Это было в конце того века. Деду Ивану тогда было уже за семьдесят. Седой как лунь, борода как у патриарха, а силенки уже на исходе. Голова ясная-ясная, мысли чисты, что твои хрустальные сосульки, а ходил уже плохо. Бывало, спрошу его: «Дедушка, что же ты все на завалинке сидишь, взял бы да походил». А он мне в ответ: «Рад бы походить, внучок, да нет уж больше силы в ноженьках». — «Куда же они делись, силы-то, дедушка?» — спрашиваю я. А он гладит мою сивую голову и так ласково-ласково, будто вспоминает хорошего человека, говорит: «На гопперовской каторге оставил я свою силушку». Имя «Гоппер» после бога и царя в нашей семье стояло на третьем месте. Жили мы тогда в развалюхе на Мытной. Дед, отец с матерью и нас, сыновей, трое. Шесть человек ютились в крохотной хибарке. Окошко выходило в темный двор купца первой гильдии Горелова. Пенькой торговал и патокой. Оборотистый был мужик, на голом месте миллион нажил. Но бог с ним, с Гореловым, а деда мне было жалко. Ой как жалко. Особенно когда станет рассказывать, как жена Гоппера однажды натравила на него собак. Тогда он был еще молодой. А за что, если спросить, искалечила человека? За то, что сделал модель лучше мастера-немца. А как-то дед возьми под хмельком да и скажи в трактире мастеру, что блоху-то все-таки подковал не немец, а русский. На следующий день его вызвала в контору сама Гоппериха. А она всегда ходила с двумя здоровенными псами. Явился он к ней утром в контору. Она и спрашивает его: «Говорил в трактире про блоху?» — «Говорил!..» — «Так кто все-таки блоху подковал — русский или немец?» — спрашивает деда, а он смотрит на собак и не знает, что ответить. Та ярится. «Ну, что в рот воды набрал? Боишься? Так кто же все-таки ловчее в работе — русский или немец?» Дед как стоял, так и бухнул что есть духу: «Русский в работе ловчее, ваше благородие!..» Уж какое слово она сказала собакам после его ответа, дед не помнил, но рвали они его до тех пор, пока он не упал посреди заводского двора, недалеко от литейной. Если бы не выскочили вовремя горновые с железными спицами, разорвали бы в клочья. А предок твой был не из слабых: в сажень ростом, в кулачных боях на льду Москвы-реки никто из заводских силачей не валил его наземь. К Гопперу нанялся, когда еще не было и завода. Когда еще только : расчищали площадку рядом с бывшим Серпуховским трактом. Это было в восемьсот сорок седьмом году. Пришел к нему девятнадцатилетним парубком, а в тридцать лет сконструировал с рабочим-умельцем из Можайска Константином Ефимовым и бывшим солдатом армии Кутузова Афанасием Грачевым такую модель паровой машины, что машина эта по своей силе переплюнула все двигатели, которые изготовлялись за границей. Я и сейчас храню журнал «Вестник промышленности» за восемьсот пятьдесят восьмой год. В наследство от деда достался. Там имя его стоит первым, говорится о нем с гордостью. А за все это ровно через полгода Гоппериха натравила на него собак… Натравила на человека, чьим трудом гребла капиталы, чьим потом и силушкой нажила со своим жадным мужем и сыновьями миллионы. А однажды слушал-слушал я рассказ деда о том, как издевались над мастеровым человеком на «каторге Гоппера», и этак осторожно взял да и спросил: «Так ты не отомстил, дедушка, за то, что на тебя собак натравили?» А он, — как сейчас помню его лицо, оно чем-то походило на лицо седовласого святого, — ну вот, а он улыбается так кротко и отвечает: «Отомстил, Петюшка, да не совсем. Вот вырастешь ты большой, пойдешь на завод к сыновьям Гопперам и вместе с папенькой отомстишь за меня до конца». А когда я подрос, то от отца узнал, что первое большое массовое выступление среди рабочих Москвы было на заводе Гоппера. Это было в восемьсот восемьдесят четвертом году. Дед уже был в годах, но еще работал. Держали его за золотые руки. Какой-то секрет он знал, а передавать другим не торопился. В модельном работал. Ну вот… Это, как говорил отец, было осенью восемьсот восемьдесят четвертого года. Ни за что ни про что Гоппер уволил с завода восемь человек лучших кадровых рабочих. Рабочие запротестовали. Возглавил это недовольство мой дед. Немцы-мастера остервенели, хотели мордобой устроить. Но не тут-то было. Старые рубцы на теле деда ныли по ночам. И, как он сам говорил, часто свились ему гопперовские собаки. Вот тут-то дедушка и припомнил немецким мастерам, что блоху подковал все-таки не немец, а русский мужик Левша. А силенка еще была. Поднял он тощего немца на воздух, как дитя малое, и швырнул в углярку. А друзья мастеровые так его немецкое благородие разделали, что он три недели на завод не показывался. А за компанию помяли бока и другому мастеру, тоже немцу. А чтобы досадить еще сильнее хозяевам, засыпали кузнечный горн землей. Словом, вывели из строя целый цех. В этот же вечер заявился на завод сам Гоппер. Не успел он переступить порог модельной, как дед мой возьми и крикни: «Бей его, ирода!..» Гоппер растерялся. Выскочил из цеха, вызвал полицейских и в этот же вечер уволил не восемь человек, как собирался, а шестнадцать. Первым в списке уволенных был мой дед. Чуть не посадили в острог, но как-то все обошлось по-тихому. Тридцать семь лет отдал заводу.

Петр Егорович смолк. Трубка его догорала. Он неторопливо выбил ее в чугунную пепельницу и только теперь посмотрел на Светлану. Та сидела не шелохнувшись. Дедушка теперь ей представлялся в каком-то новом облике. Ей вдруг показалось, что он всю свою жизнь, с малых лет, носил великую тайну и вот теперь раскрывает ее своей внучке.

— Ну что, коза-егоза, надоел я тебе своими рассказами о царе Горохе? — ухмыляясь в усы, Петр Егорович ласково глядел на Светлану.

— Нет, нет, дедушка, что ты! Это так интересно. Только я не понимаю, о каком Гоппере ты говоришь? Ведь ты рассказывал, что раньше этот завод принадлежал Михельсону?

— Нет, адвокат-проныра Михельсон еще не родился, когда твой дед гнул спину на Гоппера.

— Тогда объясни, откуда взялся этот Гоппер?

Петр Егорович снова набил трубку и, прикуривая ее, время от времени бросал взгляд на внучку, чтобы понять: для вежливости она проявляет интерес к истории завода или ей и в самом деле было любопытно знать все это? Прочитав на лице Светланы выражение искреннего ожидания, он продолжил рассказ:

— В восемьсот сорок седьмом году в Россию приехали из Англии два ловких иностранца — Гоппер и Риглей. Ребята молодые, образованные, хваткие. Ну, и решили половить рыбку в мутной воде. Предложили правительству построить в Москве механическое заведение. Царь согласился. Тоже, наверное, выгоду почуял. Из казны царской отвалил ссуду в пятьдесят тысяч рублей. С этого все и началось. Пока Гоппер ездил в Англию за машинами, Риглей нанимал в окрестных деревнях рабочий люд, расчищал участок под будущий завод. Вот в этот-то год и нанялся к Риглею мой дед. В Рязанской губернии был голод, мужики тронулись на заработки в Москву, так и обосновалась наша каретниковская косточка в Замоскворечье, на заводе Гоппера.