Здесь нечто обратное. Корпорацию хотят создать по строго определенному плану. Возможно ли это, когда составители не знают даже условий практической жизни среды? На плане можно создать великолепное здание, но не всегда возможно осуществление плана в жизни, ставящей нам всегда столько препятствие — Тот устав, который мы создали, может быть даже идеален в смысле выставленных девизов, в смысле объема и законченности формы, но кто знает, что впереди. Начнется действительная постройка, и сама жизнь изменит все девизы, все идеалы, и тогда престиж корпорации подорван.
Вот какие соображения заставляют меня смотреть пессимистически на проявление корпоративного духа в нашей труппе. Боюсь, что инициаторы впали в ошибку, начав строить здание со шпица, а не с фундамента. Боюсь, что авторитет их будет подорван, и корпорация рухнет.
Кроме мыслей о будущем корпорации, нагоняет на Мейерхольда мрачность и судьба его ролей. Особенно его тревожит Федор. В письме от 15‑го июля он пишет: «На роль Федора все еще много кандидатов. Вдруг меня отставят? Кандидатов пять, играть будут три. Неужели я попаду в число несчастных двух. Сойду с ума».
Такой же угрюмый тон лежит и на письме от 19‑го. В нем Мейерхольд жалуется на ряд инцидентов, нарушающих правильное течение жизни в труппе.
В эти мрачные дни бодрость Мейерхольда поддерживает лишь мысль об его приятеле Алексее Михайловиче Ремизове, только что освобожденном из Пензенской тюрьмы.
Его энергия, его идеи — пишет Мейерхольд — одухотворяют меня, его терпение не дает мне малодушничать Я чувствую, что если я повидаюсь с ним, снова запасусь энергией, по крайней мере, на год. Да не одной энергией! Вспомни, какой запас знаний дал он нам. Целую зиму мы провели в интересных чтениях давших нам столько хороших минут. А взгляды на общество, а смысл жизни, существования, а любовь к тем, которые так искусно выведены дорогим моему сердцу Гауптманом в его гениальном произведении «Ткачи». Да, он переродил меня.
Это влияние Ремизова дает себя чувствовать и в том, как Мейерхольд воспринимает подход театра к другой пьесе Гауптмана «Ганнеле».
В письме от 22‑го июля он пишет:
Сегодня читал нам Алексеев «Ганнеле» под аккомпанемент специально написанной для этого произведения музыки. Аккомпанировал автор Симон.
Я плакал… И мне так хотелось убежать отсюда. Ведь здесь говорят только о форме. Красота, красота, красота! Об идеи здесь молчат, а когда говорят, то так, что делается за нее обидно. Господи! Да разве могут эти сытые люди, эти капиталисты, собравшиеся в храм Мельпомены для самоуслаждения, да, только для этого, понять весь смысл гауптмановской «Ганнелле». Может быть и могут, да только, к сожалению, не захотят никогда, никогда.
Когда Алексеев кончил «Ганнеле», я и Катя [Е. М. Мунт.] застыли со слезами на глазах, а актеры заговорили о сценических эффектах, об эффектных положениях ролей и т. д.
Влияние Ремизова, или как его называл Мейерхольд «Кротика», все время связуется с размышлениями об общественном смысле театра, напоминает Мейерхольду о социальных пьесах Гауптмана, о драме «Ткачи». Последняя настолько увлекает Мейерхольда, что он пишет жене: «Попроси его [А. М. Ремизова] достать “Ткачи”. Скажи, что я умоляю. Я тоскую по них (тоска до болезни). Как знать, может быть я с ума сойду, если он не достанет “Ткачи”».
Это преувеличенность чувств свидетельствует не только о социальном интересе Мейерхольда, но и о том, как молодой актер впервые попавший в театральную среду, остро реагирует на все неурядицы театральной жизни, на борьбу за роль, на некорпоративный дух.
Приезд 25‑го июля В. И. Немировича-Данченко вносит некоторое успокоение в душу Мейерхольда. В письме от того же числа он пишет:
Сегодня приехал Немирович-Данченко, присутствовал на дневной (Ганнеле) и на вечерней (Самоуправцы) репетициях. Утром были считка и первая репетиция «Ганнеле». Вечерняя репетиция носила характер несколько торжественный, так как пьеса шла целиком для того, чтобы ее мог посмотреть Н.‑Д. и определить, насколько она готова. Он остался, кажется, доволен.
С В. И. Немировичем-Данченко Мейерхольд предполагает пройти и роль Федора, так как в начале августа К. С. Станиславский должен был уехать отдыхать. Мейерхольд этой возможности рад, мотивируя свое удовлетворение следующими принципиальными соображениями:
Особенно рад потому во-первых, что привык к требованиям и режиссерской тактике Нем.‑Д., и во-вторых потому, что у Алексеева играть такую роль очень, очень трудно. У Алексеева наряду с его крупными достоинствами, как блестящая фантазия и знание техники, есть один очень большой и неприятный для артистов недостаток — это навязывание своего тона и толкования роли. Такое навязывание терцимо в роли, требующей исключительно техники, как напр., роль принца Арагонского, но недопустимо в роли внутренней, требующей психологического анализа и непременного переживания, как роль Федора.
Возможность читать перед В. И. Немировичем-Данченко роль Федора Мейерхольд получил только 1‑го августа. Эта читка не улучшила его шансов. В письме от того же числа Мейерхольд пишет:
Так как был совсем не в настроении, читал плохо. Читка эта, конечно, не является решающей мою судьбу, но… все-таки ставит известный минус. Впрочем, и без того замечаю, что роли этой не видать мне, как ушей своих. Мадаев передавал мне, что еще в Ялте Н.‑Д. говорил ему, что самым подходящим исполнителем для этой роли считает Москвина и сегодня Н.‑Д. говорил мне то же самое (конечно, очень глухо) От этих намеков ослабевают во мне силы. Работать нет никакой охоты. Роль выбивается из тона; вероятно, и читал-то сегодня плохо от неуверенности в том, что буду играть упомянутую роль.
Да, театр, имея меня в своем составе, несомненно выигрывает, так как имеет приличного актера на маленькие роли, а я, я несомненно проигрываю, ибо работаю как вол (вряд ли пришлось бы работать в провинции больше), а удовлетворения никакого…
Читка перед Немировичем Федора была для Мейерхольда, как актера, кризисом. Пройдя через него, он вновь обретает способность хладнокровно смотреть на свое пребывание в труппе Художественного театра. Улучшает его настроение и удачное положение ролей Тирезия и принца Арагонского.
«Мое исполнение роли Тирезия — сообщает Мейерхольд в письме от 9‑го августа — Немировичу очень понравилось и по замыслу и по выполнению. Он говорит “блестяще”. Принц Арагонский его не удовлетворяет; Алексеев, напротив, в восторге, давно перестал делать замечания. Как раз сегодня была репетиция “Шейлока” и исполнение мое вызывало в присутствующих гомерический смех. Вообще, “Шейлок” совсем готов. Сегодня репетировали в последний раз. Готова также “Антигона” и “Самоуправцы”. “Ганнеле” [в ней Мейерхольд репетировал ангела смерти] будет готова к 14‑му. С этого числа начнет Немирович новые пьесы. Говорят, начнет с “Эллиды”. Кажется, я играю больного художника. Наконец-то интересная роль».
С середины августа начались действительно занятия по новой пьесе, но это была не «Эллида», а «Чайка», в которой Мейерхольд получил давно волновавшую его роль Треплева.
«Чайку» начали работать незадолго до перерыва в репетициях. Постепенно август вступал в свои осенние права, и для Мейерхольда приближается время приезда его семьи (жены и маленькой дочери) из Пензы в Москву. Его письма все больше и больше теряют театральное содержание и приобретают личный и семейный характер.
Лето в Пушкине отходит в прошлое, начинается сезон 1898 – 99, первый в жизни Художественного театра и его актера Мейерхольда.
А. П. Чехов. — Первые шаги МХТ. — Актерская работа Мейерхольда. — Мейерхольд-Треплев. — Режиссерские обязанности. — Режиссерские влияния. — «Гедда Габлер». — Сезон 1899 – 1900. — «Смерть Иоанна Грозного». — Метод живых картин. — Мейерхольд-Грозный. — Мальволио. — «Одинокие». — Советы А. П. Чехова. — Поездка театра на юг. — М. Горький. — Сезон 1900 – 1901. — Петербургские гастроли. — Мейерхольд в оценке петербургской критики. — Неудачный год (1901 – 1902). — Реорганизация МХТ. Уход из театра. — В. Ф. Комиссаржевская. — Театральная Москва 1898 – 1902. — Конец старого века. — Итоги четырех лет.