В связи с экзаменами, Е. М. Мунт, а вместе с ней и Мейерхольда, знакомят с Н. А. Никулиной, обещавшей свое заступничество. Никулина принимает обоих провинциалов очень приветлива, и Мейерхольд, сообщая о своем визите, говорит о Никулиной: «Она очень симпатична, и так же комична в гостиной, как и на сцене.»

Однако, протекция Никулиной Мунт не помогает. И Мейерхольд в письме от 8‑го сентября пишет: «Екатерина Михайловна поступает в филармоническое общество. В императорское ее не приняли. Накануне самого экзамена, Садовского, которому о ней было говорено и который обещал быть снисходительным, от экзамена и от преподавания в школе устранили; следовательно пришлось всецело поставить себя в зависимость от судьбы, так как при приеме 14 из 30 (при чем предпочтение переходящим из балета) рассчитывать на подмогу со стороны таланта (извольте-ка его проявить в одном стихотворении, которого не дадут даже докончить) не возможно. Екатерине Михайловне — была не судьба».

Неудача Мунт с императорским училищем и последующее поступление ее в музыкально-драматическое училище московского филармонического общества заставляют и Мейерхольда склоняться в размышлениях о себе в сторону филармонии. Он считает, что жалеть об императорском театральном училище не стоит, потому что оно «как говорят такие компетентные люди, как Никулина, находится накануне падения. Это очевидно из последних распоряжений дирекции. Отставили Садовского и возложили всю работу на Ленского. Мыслимо ли одному, к тому же не одним этим делом занимающемуся, справиться с такой нелегкой задачей. Одним словом — кукольная комедия. Императорская школа — не больше не меньше, как место любовных свиданий для не имеющих никаких определенных занятий и избравших эту специальность только ради ничего неделанья, от скуки. Это говорят опять-таки люди компетентные, люди близко к этому делу стоящие».

Через Мунт Мейерхольд узнает о Владимире Ивановиче Немировиче-Данченко и слышит о нем отзывы, как о прекрасном преподавателе. Так же хвалит Мейерхольду Мунт и профессора И. И. Иванова, читавшего лекции по истории драмы.

Постепенно, обживаясь в Москве, Мейерхольд начинает расширять круг своих интересов. Он дважды посещает Третьяковскую галерею, где его особенно поражает И. Репина картина «Иван Грозный и сын его Иван, 16‑го ноября 1581 года». Затем осматривает Исторический музей и даже попадает в анатомический кабинет, где студенты-медики работают над трупами. Об этом последнем посещении ему потом «противно вспомнить».

Из университетских впечатлений за первую половину сентября Мейерхольд отмечает увлекшую его первую лекцию Зверева: «Читал Зверев энциклопедию права; положительно увлек меня; аудитория наша вселяет в начальство опасения, так как аплодирует уже 3‑й раз, что безусловно запрещено».

К концу первых трех месяцев у Мейерхольда уже складываются некоторые итоги — студенческая среда его совершенно не удовлетворяет. «Студенты, — пишет он в письме от 20‑го сентября — те, по крайней мере в кругу которых мне приходится быть, не только не увлекают меня, не только не приносят никакой нравственной пользы, но даже повергают в полнейшую хандру и кроме вреда ничего не приносят… Когда приходится прислушиваться к их разговорам, слышишь только разговоры об опереточных певицах или о чем-нибудь в этом роде».

Не находит себе достаточного удовлетворения и страсть к театру. В Малый попасть очень трудно. К Коршу же, где он видел «Мадам Сан-Жэн», ему ходить не хочется. В одном из писем, описывая этот спектакль, он восклицает: «балаганная пьеса, балаганное исполнение. После Малого театра хоть и не ходи к Коршу».

Вывод из всего этого Мейерхольд делает следующий:

Одним словом, то, чего я от Москвы ждал, мне не дается: это удовлетворения моей потребности театральных зрелищ, или удовлетворения моей жажды стоять близко к артистическому миру, хотя бы и пассивно. Ни школы, о которой я так мечтал, ни сцены, которая бы мне могла заменить школу. Благодаря этим неудачам я стал положительно злым.

Это пессимистическое настроение даже не проходит и тогда, когда ему приходится испытывать, как он выражается, магическое действие игры его «пассии» Ермоловой. После «Родины» он пишет: «Отчасти и она [Ермолова] дурно действует на мои элегические струны… Я досадую. Зачем я не на сцене… Неужели этого никогда не будет. Неужели мне суждено работать вопреки своего призвания».

Не имея возможности играть, Мейерхольд старается утолить свою тоску по сцене чтением вслух драматических отрывков. В письме от 10‑го октября он пишет: «Вчера у нас был Лисицкий [товарищ Мейерхольда]. Мы с ним вдвоем много читали. Читали отрывок из “Бориса Годунова”, сцена в келье Чудова монастыря, я — роль Пимена, он — Григория. Читали из “Горя от ума” сцену Фамусова и Чацкого, сцену из Уриеля, я роль Сильвы, он — Уриеля. Лисицкий прекрасно читает и доставляет… большое удовольствие».

Мы уже упомянули о том разочаровании, какое Мейерхольд испытывал от студенческой среды. В письме от 12‑го октября он опять возвращается к этой теме: «Мой курс совсем мне не нравится (под курсом разумею членов аудитории — техническое выражение). Никакого общения, никаких общих интересов. Да насколько мне приходилось прислушиваться, нет никаких человеческих интересов, не только в общих, но даже в частных кружках, среди знакомых студентов, а может быть даже и земляков. На других курсах, насколько приходилось слышать, гораздо больше единения». Из волнующих в это время университет событий Мейерхольд сообщает о возможной отставке от кафедры «лучшего профессора» Чупрова. «Отставить его хотят ввиду подозрения его в неблагонадежности. Поводом к такому подозрению служило следующее: Чупров, а с ним и некоторые другие профессора, подали просьбу Сергею Александровичу [великому князю, генерал-губернатору Москвы] предоставить наличному составу профессоров, с ректором во главе, судить студентов и устранить от такого суда полицию, во избежание произвола со стороны последней. Эта позиция и служит, говорят, причиной отставления его и других от профессорской кафедры. Это событие произвело на всех студентов-юристов тяжелое впечатление. Они лишаются, таким образом, лучшего профессора, а отсутствие единения на курсе не даст даже возможности выразить свое огорчение».

Перечисляя по приезде в Москву те занятия, которым бы хотел Мейерхольд уделять свободное от университета время, как мы выше указали, он упомянул и музыку. Одним из способов занятия музыкой было участие в студенческом оркестре. Мейерхольд и пытается попасть туда в качестве скрипача. Однако, так как он долго не упражнялся, его техника ослабела, «руки окоченели». В письме от 18‑го сентября он пишет, что его зачислили только кандидатом, так как на пробе ему пришлось перед профессором консерватории без нот играть довольно трудные (трехоктавные) гаммы и место из Гайдна б livre ouvert, что ему было трудно.

Музыкальные стремления Мейерхольд пытается удовлетворить и посещая концерты в «Рядах», где в то время два раза в неделю от 4 до 6 играла музыка. Но побывав дважды на этих концертах, он пишет: «больше не пойду; довольно-таки неинтересно: тьма народу, большая давка, душно и пыльно».

Так как в Малом театре репертуар в октябре не представляет, по мнению Мейерхольда, ничего интересного, новинки — плохая пьеса «Два лагеря» и никуда негодная переделка «Дворянского гнезда», то Мейерхольд и не стремится туда получить билет. Но он начинает знакомство с московскими оперными сценами. В Никитском театре, где играет оперная труппа Унковского, слушает «Макковеев», шедших для открытия сезона. Мейерхольд так «рецензирует» этот спектакль:

«Ввиду трудности оперы и ввиду плохой акустики Никитского театра трудно сказать что-нибудь определенное о составе оперной труппы. По крайней мере, нельзя относиться к ним строго. Не знаю, как будет дальше, первый спектакль показал, что большинство обладает слабыми голосами; впрочем, это несколько плохой в акустическом отношении театр; затем лично мне и многим другим не понравился хор. Ансамбль сносный; оркестр весьма удовлетворительный. Успех вполне заслуженный имел в этом спектакле Унковский… Голос его, конечно, не так свеж (ведь он уже не первой молодости), но зато выразителен; особенно удались ему лирические места его партии. Сегодня мы (я и Лисицкий) идем на “Трубадура”».