— А... — Хлопок по лбу и мучительное непонимание в глазах. — А-а-а... да-да-да... Я распоряжусь... Я распоряжусь... Вы останетесь довольны... — И неуклюжий поклон (под действием брюшка), обратившийся в удаляющиеся шажки и круглая сытая спина на подагренных ножках.
— Откуда ты это взяла? — спросил я, когда он пропал в сиянии зала.
— Вычитала в одной умной книге, — засмеялась она. — А он не так надут, как ты рассказывал...
— Совершенно с тобой не согласен.
Она снова засмеялась.
— Ты уже в том возрасте, когда должны нравиться не все мужчины, — счел возможным напомнить я.
— Чем ты его околдовал?
— Сообщил по великому секрету, что ты знаменитая итальянская актриса русского происхождения, а я твой импресарио. Так что изволь припомнить несколько фраз по-французски из университетского курса — все равно не разберет.
— Тебе нравится морочить людям голову? — спросила она участливо.
— Только некоторым, — ответил я.
— Представь, последнее время мне тоже... — созналась она, — просто патологическое влечение к вранью... — и посмотрела в окно за мою спину, где сияли заснеженные гребни (в ресторане я всегда садился напротив, чтобы видеть ее лицо), а потом: — Я стала злой? Да? Скажи, злой?
— Нет, — сказал я, — просто ты научилась отделять зерна от плевел.
Я любил ее такой мягкой, потому что тогда она становилась частью меня.
— Я поняла, что это неизбежно, — сказала Анна, — давно уже... — и добавила: — еще до этого... ну не сердись! — и дотронулась через стол до моей руки.
— Я не сержусь, — солгал я, потому что о том напоминало все, даже эта поездка, похожая на бегство.
— Я же вижу, сердишься...
— Я не буду, — сказал я, — не буду.
— Ну пожалуйста.
— Все нормально, — сказал я, — не волнуйся.
Она откинулась на спинку стула, но не отвела глаз с моего лица, и вершины за окном ее уже не интересовали.
— Не сердишься, правда? — спросила она.
— Правда, — сказал я.
— Я уже не живу их мыслями.
— Не надо... — попросил я, — сколько раз обговорено.
— Я уже смотрю на них, ни этого по-иному, — она кивнула в сторону зала.
— Не думай об этом, — сказал я. — Они мизинца твоего не стоят.
— Да... — согласилась она и улыбнулась почти жалко.
...
Мы завели знакомство с этим хлюстом в первый же день приезда.
Мне почему-то захотелось обязательно поселиться в центре, на набережной, чтобы по утрам шум волн влетал в растворенное окно, а соленая изморось оседала на подоконнике, чтобы на стол ложились полуденные желтые блики, и Анна была бы где-то рядом, и я мог бы чувствовать ее присутствие.
Я оставил сидеть ее в глубоком мягком кресле среди кадушек с пальмами, и она приготовилась ждать и улыбалась улыбкой (которая принадлежала только мне), когда я открывал дверь и входил в кабинет администратора.
Наверное, мой вид: борода, двухмесячная бледность и, как говорила Анна, волчий взгляд, произвели превратное впечатление, потому что сразу стало ясно, что он оценивает вас с точки зрения платежеспособности. В моем случае получилось как бы двойное отрицание, и он сразу запутался в своих завиральных мыслях, а я делал все, чтобы укрепить в нем неведение.
Мне предлагают сесть. Расстегиваю пальто, вытягиваю ноги и обвожу взглядом уютный кабинетик, настолько уютный, что, кажется, хозяин его не только воздает здесь должное заботам своим, но и порой заваливает кого-нибудь из сотрудниц на промятый диван за ширмой. К слову сказать, кабинет к тому же забит всякой всячиной — от пустых бутылок с цветастыми этикетками и "макулатурных книг" до футбольных кубков.
Перевожу взгляд на его лицо, по которому начинает бродить линялая улыбка. Великосветски снисходительно улыбаюсь в ответ, но без нажима, слабенько, чтобы не отдавить ему любимую мозоль.
Голова у него похожа на сдавленную с боков дыню, дефект которой некогда пытались исправить сдавливанием с диаметрально противоположных сторон, но, не добившись результата, бросили, отчего верхняя часть стала уже нижней. Если сюда прибавить еще и приплюснутый нос (несомненно, попорченный по пьяной лавочке) и торчащие, как у летучей мыши, уши, — портрет получится преживописнейший.
Он улыбается радостнее (представляю, как потом очухается) и сообщает, поблескивая фиксом:
— Все призы мои, все честно заработано вот этими, — и выставляет из-под стола свои оглобли, чтобы я мог оценить наглаженные стрелки и блеск лакированных штиблет.
Понимающе киваю — мол, сам грешен, и догадываюсь — бывший футболист, Дитя Системы. Надо же, куда залетел.
Контакт завязан. Можно переходить к делу. Объясняю суть визита. Разумеется, не сообщаю, что безработный, что в его лице иезуитски издеваюсь над всем тем, что он представляет, что вижу его как на ладони со всеми нехитрыми мыслишками, прикидывающими размеры моей мошны, что женщина с глазами утреннего неба и фигурой богини, которая ждет меня в фойе и которая дороже мне всего на свете, вовсе мне не жена, а гораздо ближе того, на что способна фантазия и воображение Дитяти Системы. Судя по бархатным глазкам, которые порхают по вашему лицу, как надоедливые ночные бабочки, — вы сидите с лампой на веранде безлунной ночью, и они прилетают из темноты и суетливо тыкаются сослепу и, подобно легкомысленным женщинам, оставляют пыльцу на ваших ладонях, — судя по этим глазкам, слово жена ассоциируется у него с совокуплением.
— Конечно, — говорю я, — мы бы могли остановиться в доме актера, но отсутствие путевки, а также перспектива заставлять кого-то входить в наше положение... и все такое... вы понимаете... Жена предложила остановиться у вас! (специально делаю ударение). Центр города, море, свежий воздух...
— Воздух у нас везде свежий, — позволяет себе вставить Дитя Системы.
— Разумеется... — соглашаюсь я. — Кстати, забыл представиться, — без всякого сомнения, он уже созрел, и ручку тянет услужливо. — Савельев, режиссер. Последний фильм, совместно с американцами, "Амадей", рекомендую, — припоминаю первую же афишу, которую видел, пока мы ехали на такси от станции до гостиницы.
Его лапки, поросшие черным мхом, похожи на восковые, словно он в жизни не держал ничего тяжелее пивной кружки, и я поймал себя на том, что мне хочется почувствовать, как они сомкнутся и выдавятся сквозь пальцы — как мокрая глина или как слизни.
— О-о-о! — вырывается у него (бурное начало). — Очень приятно. — Наступает пауза, в течение которой я успеваю занять исходную позицию на стуле и вопросительно замолчать.
— Видите ли... — начинает он и чешет лапкой мочку уха, — наше... гх-гх... предприятие, как бы сказать, рассчитано на иностранных граждан и...
— ... и прекрасно! — не даю ему увязнуть в рассуждениях. — Прекрасно! Это нам подходит. Тем более что номер должен быть со всеми удобствами. Думаю, моей жене будет приятно познакомиться с таким человеком. Она обожает комфорт. В прошлом году здесь отдыхал один наш хороший знакомый, — называю очень известную фамилию, — и отзывался весьма лестно и по-всему конкретно, судя по описанию, о вас. Возможно, у меня будет небольшое дельце здесь на киностудии, очень удобно, согласитесь, — прямо под боком, и потом, представьте, ежедневно топать через весь город... — Во время всей этой тирады лезу во внутренний карман, достаю бумажник, нарочно открываю его так, чтобы Дитя Системы могло насладиться толщиной ассигнаций, и кладу на стол перед его носом четыре хрустящие сиреневые, такие хрустящие и такие сиреневые, словно их только что извлекли из печатного станка.
Кульминационный момент — я улыбаюсь, дыня с человеческим лицом улыбается, наши кривые отражения в кубках криво улыбаются, а деньги накрываются телефонной книгой.
— О чем разговор... никаких проблем... — клятвенно заверяет меня Дитя Системы. — Наоборот, мы с радостью поможем, это наш долг — помочь соотечественнику. Лично все улажу и прослежу. Лорочка! — кричит он в дверь, похлопывая ладонью по столу от усердия. — Лора! — вскакивает, на минуту показывает спортивный зад, вытертый до лоска, и кричит в фойе: — Лариса Андреевна, зайдите!