Я поднимаюсь на галерку к отворившемуся окну. Голографическая сумка на пианино, поглощая с горизонта последние оттенки заката, наполняется алым цветом до предела; бушует, как пожар. Через полторы минуты я выбегу из кинотеатра как ошалелый на улицу, на встречу открывшемуся видению, однако тротуар с невысокой железной оградой окажется пуст. Когда я вернусь обратно в кинозал, сумка будет светиться только золотом и ультрамарином.
Подойдя к окну, я вижу, как четыре человека в просторных белых одеяниях и белых головных уборах катят по тротуару… катафалк. Тоже белого цвета. Потом останавливаются на несколько секунд. Я затаиваю дыхание — кажется, крайний слева человек сейчас обернется. Однако он только оправляет кружева и бархатные складки на катафалке, забившиеся под крыло колеса, и я вижу, что крышка гроба закрыта.
Шествие продолжает путь.
В первый момент я с трудом удерживаюсь на ногах, инстинктивно опираясь сзади на пианино. Ножка стула больно впивается в поясницу — вся груда стульев напрягается, трещит; готова посыпаться…
………………………………………………………
…………………………………………………………………………………………
Когда моя мать узнаёт, что Мишка написал мне письмо, ее первая реакция: «Мишка?! Наш Мишка?»
— Да.
— Чего это он вдруг! — восклицает она с гонором. — И что же он тебе написал?
— Приглашает к себе в К***.
Пауза. Мы разговариваем дома на кухне. Я стою в дверях, мать — возле разделочной доски; режет картофель соломкой — для жарки.
— Ну и что… — ее рука с ножом застывает; она оборачивается, — ты поедешь что ли?
— Да.
— А я бы не стала унижаться. Он так с нами поступил, а ты побежишь к нему на цырлах.
— Как он с тобой поступил?
«Ты говоришь с нами, но я-то подозреваю, что имеешь в виду себя».
— Я не хочу это обсуждать… Поезжай, если тебе охота. Посмотришь, как он там живет безо всяких хлопот.
«Да уж, как же тебе этого не жаждать — жизни безо всяких хлопот. Особенно после того, как дядя Женя сказал тебе до свидания».
— Я поеду, да. И как можно скорее.
— Как можно скорее? — мать снова оборачивается от разделочной доски.
— Да. Как можно скорее.
— Прямо на днях? А к чему спешка-то такая? Ты же говорил, у тебя тонна работы. Или как он поманил тебя пальцем, так сразу и нет работы. Я за тебя работать не буду, я тебе всегда это говорила. Не думай, что после смерти деда тебе удастся сесть мне на шею. Бежишь на цырлах к человеку, который вообще нас ни во что не ставит и никогда не ставил — а сколько я для него сделала! — мать все больше распаляется; нож щелкает ожесточеннее.
Иной раз я бы уже давно вспылил. Сейчас, однако, сохраняю совершенное бесстрастие. Я понимаю вдруг, что ни капли не люблю свою мать, — не люблю все последние годы да и раньше это была лишь привязанность, ничего более, — внезапная мысль вызывает облегчение; и даже настроение повышается.
Я жму плечами и тепло улыбаюсь ей.
— Не беспокойся. Все будет хорошо. Не переживай.
— А чего мне переживать-то!
Я делаю шаг к матери с намерением поцеловать ее — я не часто целую ее.
— Езжай. Мишка там как сыр в масле катается. Ты так никогда не будешь, потому что никогда к этому не стремился, дурак. И к деньгам тоже не стремился, как все нормальные люди. А Мишке просто повезло. Правильно, дуракам везет!
Я целую мать в щеку. Она удивлена — что это за приливы нежности! «Наверное, денег нет? Умаслить меня не удастся, не рассчитывай», — отрезает мать.
После этого я действительно начинаю выпрашивать у нее на полет в К***.
Глава 1
В К*** я вылетел по прошествии пяти дней после разговора с матерью — у меня оставалось еще порядочно фильмов на рецензирование, однако я принял решение отменить заказы и взять отпуск — на месяц раньше срока; причина моей спешки, в конечном счете, крылась только в одном (я, однако, даже себе в этом до конца не признавался): эпизод — когда я, находясь в кинотеатре, подошел к окну и увидел людей в просторных белых одеяниях, которые, шествуя вдоль улицы, катили катафалк, тоже белый, отделанный бархатом и кружевами, — этот странный эпизод вселил в меня бесчисленное множество подозрений…
«Да, все возвращается… Но нет, я не хочу этого!»
И сразу после я то и дело повторял себе: «Нет, нет, это не могли быть они… это… невозможно? Нет, скорее, невероятно… неужели вновь?..» — и на этом, пребывая уже в крайнем возбуждении, я осекался, боясь произнести про себя, о ком идет речь, и выходило глупо: зачем играть с собой? — но я оказывался совершенно не в силах преодолеть эту игру.
«И все же — почему конкретно ты так торопишься?..»
Меня одолевало желание прояснить… нет, скорее, прийти к чему-то — да, так вернее всего.
«Но к чему ты собираешься прийти?»
И ответа на этот последний вопрос я действительно не знал. Словом, в моей голове Бог весть что творилось… ………………………
…………………………………………………………………………………………
Даже предвкушение встречи с Мишкой до определенного момента отошло на второй план, и только когда самолет совершил первое прикосновение шасси к взлетной полосе, а в салоне послышались аплодисменты, звонкие, но разжиженные, — только после этого я стал представлять в своем воображении, как увижу его в зале ожидания и окликну, или же мы увидим друг друга одновременно: резкий обоюдный взгляд, затем резвая улыбка на Мишкином лице (улыбка и на моем лице; но какая?) и вот мы уже спешим друг к другу…
(То, что Мишка может увидеть меня первым — нет, этой мысли я избегал, ибо тогда я в любом случае оказывался обезоруженным).
Следующий момент, который я представлял себе — это когда мы уже стоим и держим друг друга за руки; нет, мы не станем разглядывать друг друга, как делают это старики, и все же я обращу внимание на перемены в случайных чертах его лица… …………………
…………………………………………………………………………………………
Я, конечно, способен был представить только прежнее Мишкино лицо.
Но главное — его кудрявая шевелюра.
(Направляясь к выходу из самолета и через ряды кресел следуя за спинами других пассажиров, я неожиданно улыбнулся — слегка, но с азартом).
Кадры предвкушения все мелькали перед глазами.
Словом, я старался подготовить себя — к встрече, — дабы избежать неловкого смеха, неловкой позы, взгляда — все представляется неловким, когда прошло уже порядочно времени, — в результате стараешься уничтожить всякую церемонность, мысленно представив ее. Но, в то же время, и прекрасно понимаешь — уничтожить невозможно. Чаще всего встреча происходит не так, как ты себе ее представлял, — и в результате, все «приготовительные» мысли теряют значение.
Произошло то, чего я опасался: Мишка увидел меня первым…
Он окликнул меня, когда я, получив обратно паспорт, проходил в зал ожидания; Мишка стоял метрах в десяти, в толпе встречающих по другую сторону железного поручня и принялся радостно размахивать руками (в правой была зажата газета, свернутая в трубочку), а затем скрестил их над головой, точно пародировал сигнальную систему: «Стоп, корабль, остановись!..» — да, что-то именно в таком роде.
Я тоже помахал Мишке, сперва неуверенно, затем…
Мишка кричал мне: «Туда, туда проходи…» — и тыкал газетой куда-то в сторону, и казалось, будто он указывает в ухо старухи, морщинистой и высокой, с нелепо начерниленными волосами, которая стояла метрах в двух от него.
Мы с Мишкой стояли друг против друга; он улыбался мне мягко, добро, светло — как раньше; кудрявая шевелюра осталась прежней.
Квадратный подбородок; и еще я обратил внимание на двойную полукружную морщинку слева от губ — она не разгладилась, когда Мишка на секунду перестал улыбаться. Он все что-то говорил и расспрашивал о писательской деятельности, о тете Даше — как она поживает, — о том, наконец, «как вообще дела обстоят», но я слушал вполуха, и все старался поймать в его взгляде хоть какую-то тревогу или печаль или переживание за наше прошлое, за ту его часть, о которой так или иначе будешь остерегаться говорить, но странно — так ничего и не увидел. Взгляд Мишки был добродушен и абсолютно легок; и, в то же время, остр, резв.