Да, факт оставался фактом: тень колебалась от звука.

И тут я, кажется, понял. Это была совершенная бессмыслица, ответ, лишенный обыденной логики, но…

Я знал, что ответ найден.

Этот странный скрип, перемежавший кузнечный стрекот, — скрип, который, казалось, при каждом новом порыве ветра все более пробуксовывал, — низкая, охрипшая интонация, на последнем издыхании ноты, затем вверх, великими усилиями вверх, на все более высокие тона, еще, еще чуть, — подобно стареющему маятнику, некогда раскрученному на полный оборот, а сейчас затухающему; вот он предпринимает последние тяжкие усилия, чтобы совершить еще один круг, — для этого надо всего только преодолеть верхнюю половину вертикали, еще, еще чуть, а потом в изнеможении свалиться вниз, на другую сторону; а если в последний момент сдашься, значит, умрешь, смерть, ибо никогда уже не сможешь преодолеть эту вертикаль без посторонней помощи… (Ведь когда человеческие руки запустят тебя вновь, и ты начнешь совершать новые энергичные обороты, это уже будет следующий цикл, следующее рождение)…

Вот, кажется, совсем уже сник этот скрип, навек поглощенный стрекотом цикад, — но нет: новый порыв ветра, чуть более сильный, и снова скрип набирает пронзительность, и радужный махаон на потолке бьется в конвульсиях.

— Макс, да что такое?.. Эй, куда ты?

Ноги сами понесли меня вон из комнаты.

Я стоял возле Олькиного участка и заворожено смотрел на флюгер, освещенный тусклым светом уличного фонаря. Флюгер обветшал, покосился, но это был все тот же флюгер и снова на его оси трепетал и подпрыгивал пестрый платок — будто отвечая на скрипящие провороты проржавевшей «ромашки».

Я не обратил никакого внимания на флюгер по приезде сюда (хотя и задержался, чтобы рассмотреть постаревший участок), — никакого… Но, с другой стороны, знал ли я, мог ли предугадать будущее, когда впервые, пять лет назад заметил флюгер с повязанным на него платком? Нет. И позже, когда увидел Предвестников табора, я тоже оказался не в силах связать их с этим знаком, сигналом, даденным мне… свыше?..

Но теперь я понял… Боже, для этого потребовалось пять лет! Но следовало ли жалеть, если, так или иначе, это не предотвратило бы трагедии?

Я понял сигнал.

— Макс!.. — послышался борющийся с ветром оклик за спиной.

Я обернулся, — Мишка стоял сзади; тотчас же я снова посмотрел на флюгер.

— Идем домой.

Я указал на флюгер.

— Ты не помнишь?

Мишка молчал, и, хотя мне было неясно его молчание, я не стал переспрашивать, а, подойдя к флюгеру, принялся тянуть руки, подпрыгивать, — как и пять лет назад, хотел сорвать с него платок… Если раньше моя рука не дотягивалась на добрый метр, то теперь это были полметра, не больше, но имеет ли значение расстояние, если несбыточное таковым и остается?

Проходят годы, десятилетия, а ты все также стоишь под флюгером своей жизни, прыгаешь, стараясь дотянуться до счастья, но ухватить его так и не удается…

Я тоже вырос, окреп, но и на сей раз не мог сорвать платок с флюгера…

— Макс, да что ты такое затеял?..

Я снова обернулся; Мишка упирал руки в бока.

— Кажется, мы собирались перепечатывать «Midnight heat».

— Они здесь, Миш…

— Что?

— Я говорю: они здесь.

— О ком ты?

— Предвестники табора. Они вернулись, — я не кричал, нет; напротив, сам не знаю, почему, говорил совершенно спокойно.

И я был совершенно убежден в том, что говорил.

— С чего ты взял? — тихий, затаившийся вопрос.

Я направился к дому.

— Эй, Макс! С чего ты взял? — повторил Мишка (уже значительно более резко, чем в прошлый раз), когда мы снова были в комнате.

— Сейчас не время объяснять. Я это точно знаю.

Я мог бы ответить ему более конкретно — это вовсе не заняло бы много времени: «Флюгер! Он обмотан платком. Так же было и в тот день, когда мы с твоим отцом отправились в лес», — что-то в этом роде, всего-то две-три фразы, однако я не собирался вдаваться теперь в какие-то заурядные объяснения.

Я сел на кровать и принялся вытаскивать шарики, которые были в коробке, — осторожно, чтобы ни один не повредить; складывал их себе на колени.

— Откуда… Послушай, и что ты собираешься делать?

— Мы должны вызволить Ольку, слышишь? Хотя бы попытаться, Миш! А вдруг она еще жива? О Господи, только бы она была жива! Эти шарики… они здесь не случайно. Мы должны сделать то, что должны сделать, слышишь? Иначе…

— Иначе что?.. Что?!

— Иначе я себе никогда этого не прощу.

Я взял один шарик из коробки, и принялся развязывать нитку, но мои руки дрожали, сильно, и мне не сразу удалось расщепить пальцами тугие горошинки, в которые превратились узлы. Может быть, ножницами? Нет, я боялся повредить шарики.

— Что ты пытаешься сделать? Ты собираешься их надувать, я понял, — спрашивал, между тем, Мишка, — но зачем?

Я обернулся и сказал ему:

— Резина, хотя и старая, но крепкая. Получится, я уверен.

Кто тебе сказал? С чего ты взял?

«Потому что сегодня мы должны сделать это. И по этой же причине — потому что мы должны — мы и обнаружили шарики… Я обнаружил. Я. Они неслучайно лежали в этой коробке».

Ты думаешь, они хорошо сохранились? Почему?

«Потому что здесь главное человеческие мысли и стремления… дух, а не материя».

Я, наконец, справился с ниткой, намотал ее на палец и принялся надувать шарик.

— Макс, да что ты хочешь делать, черт возьми? Эй! — Мишка схватил меня за руку.

Я прекратил надувать, пережав шарик на конце большим и указательным пальцем.

Наши взгляды встретились. Мишка требовал ответа — промолчать было нельзя.

Я коротко объяснил ему.

— Ты спятил!

— Если ты не пойдешь туда со мной, я пойду один, ясно?

— Как ты собираешься найти эту поляну ночью?

— Нам не придется ее искать. Она сама нас найдет. Давай, лучше помоги мне.

— Сама нас найдет? Макс, что это значит?

— Я сказал, помоги мне… послушай, не сейчас, ладно? Это слишком долго объяснять. Слишком! Ты меня понял? — этот последний вопрос я задал очень резко, почти угрожающе. — Давай, надувай шарики.

Он сел на стул.

— Макс, просто… просто… я не понимаю, что ты хочешь этим добиться…

Надувая уже второй шарик, я посмотрел Мишку. Он устремил перед собой невидящий взгляд; очевидно, Мишка пребывал в замешательстве.

— Совершенно не понимаю… мы же выяснили, что эти… Предвестники табора не имеют никакого отношения… что Перфильев причастен — возможно, он к этому причастен, — Мишка вдруг резко поднял голову и посмотрел на меня; словно его осенила некая мысль, — ты что, испугался идти к Перфильеву, так решил себя теперь реабилитировать?

— Так…

Я бросил надутый шарик на кровать и схватил Мишку за локоть.

— А вот этого я не слышал, черт возьми! — ей-богу в этот момент мне показалось, что я готов ударить Мишку.

И в то же время, я едва удержался, чтобы не расплакаться, но Мишка вряд ли мог заметить это, потому что внешне я не подал никаких признаков. (Скорее всего, у меня было побелевшее от ярости лицо; и истончившиеся губы тряслись).

— Макс… да ты что успокойся… ты прав.

— Я прав?

— Да, ты прав, — он вскочил и взялся за еще не надутые шарики, которые лежали в коробке.

— Вот, так-то лучше.

— Да, да, да… — он суетился вокруг коробки и все бормотал, как будто в забытьи, — мы должны попытаться… должны, да… ты прав, ты прав, черт возьми…

Но на самом деле (это моя сегодняшняя оценка), я действительно старался себя реабилитировать. Предвестники табора… все тревоги моего детства, все страхи, долгие годы будоражившие мое воображение… настоящий кошмар. Но именно против этого кошмара мне было выступить проще — теперь. Почему?

Потому что бороться с призраками всегда легче, чем с реальными людьми.

Когда мы надули все шарики, я написал на каждом: «Верните Ольку!» — черным маркером.