— Пойдем домой.

Я понял, что он почти трезв.

— Кажется, мы собирались сидеть всю ночь.

— Пашка пошел спать.

— Когда он успел?

Я-то даже не заметил, как он из сарая ушел! Видно, с того момента, как мы вытащили коробку, прошло порядочно времени.

— Только что. Пошли, — повторил Мишка, — у нас посидим, если хочешь.

— Слушай, разве у Ольки были когда-нибудь воздушные шарики?

— Нет. И не могло быть. Она их не любила, ты помнишь? С раннего детства. Еще рассказывала, как аж до двенадцати лет начинала плакать от испуга, навзрыд, когда рядом с нею лопался шарик.

— Да, да, я это тоже помню. И это совершенно не сочеталось с ее взрослостью.

— Точно.

— Но откуда тогда здесь эти шарики? — я кивнул на коробку.

— Я не знаю, возможно, это Широковы их сюда положили. Уже после прибытия коробки.

— Зачем?

— Откуда мне знать?

— Поможешь нести? Тут ручек нет, придется за дно держать…

— Так-так, Макс, перехвати… нет, по-другому… во-о-от…

Коробка была не тяжелая, но тащить ее было жутко неудобно.

— Смотри, чтобы на землю не свалилось… упало уже что-то? Чертова темнота — ничего не разглядеть! — выругался Мишка.

Мы опустили коробку.

— Что там?

— Фломастер упал.

— Ага! Скорее всего, это один из тех, которыми я купюры тебе рисовал.

Я рассмеялся. Мы потащили дальше.

— Как они назывались? Пиастры, кажется?

— Нет, какие пиастры! Экю, — сказал я.

— Ах, да. Пиастры я, значит, на другой даче рисовал.

— На другой? — легкий укол разочарования.

— Но я же тогда еще на другую дачу ездил, на материну… да и сейчас, бывает, выбираюсь туда… послушай, по поводу твоего старого романа… ты не обиделся, что я сказал Пашке, будто ты пустую тетрадь привез?

— Нет.

— Это совершенно не потому что… ладно, послушай… я же понимаю, ты очень расстроился после того, как узнал о Перфильеве — от Пашки. Вернее, после того, как мы узнали. И я расстроился… Поэтому когда вдруг всплыл этот роман, я подумал, дело совершенно не в том, что он плохо написан, — что ты не поэтому не хочешь мне его показывать.

— А потому, что мне неприятно ворошить прошлое?

— Да. Но я ошибался. То, как ты за эти вещи ухватился!.. — он кивнул на коробку.

Под нашими ногами затрещал гравий, которым была посыпана дорожка возле дома.

— Заинтересовался, я хотел сказать. Боже, подумать только: это все как будто специально! Нет-нет, да и всплывает что-нибудь! Ну кто знал, что у Пашки окажутся эти вещи, скажи на милость?

— Ты прав… А ты взял бы их на моем месте? — спросил я.

— Не знаю… думаю, нет, — сказал Мишка, выдержав неуверенную паузу.

— Почему?

— Смелости бы не хватило, — ответил он просто.

Невольно я испытал гордость… нет, вернее, укол гордости.

— Так ты сказал Пашке, что я взял пустую тетрадь вместо романа про Стива Слейта, потому что не хотел мне о прошлом напоминать?

— Ты обиделся? Извини.

— Нет-нет…

Мишка принялся объяснять, что да, это, пожалуй, главная причина, но есть еще другая — он не хотел говорить о романе конкретно с Пашкой.

— Почему?

В этот момент желтый квадрат окна осветил Мишкино лицо, и я увидел, что он ехидно прищурился.

— Ну… такой знаток литературы, как Пашка, оценил бы твой роман по достоинству — что тут сказать!

Смеясь, мы поставили коробку на крыльцо.

Я стоял возле входной двери и молчал — молчал не от того, что решался на что-то; просто хотел, чтобы мой вопрос прозвучал как можно более неожиданно.

— Так ты еще хочешь прочитать его?

— Почему ты не сказал, что это роман про теорию государства? — спрашивал у меня Мишка спустя полчаса, — мою теорию…

— Не знаю, я… просто…

— Боялся, что я за это ухвачусь?

— Больше не боюсь, — произнес я.

Мы были в комнате; я сидел на кровати, и коробка с Олькиными вещами стояла у меня на коленях; все то время, пока Мишка читал мою тетрадь, я, по большей части, следил за его глазами, пробегавшими по потускневшим строчкам; но все же иногда я не удерживался, принимался рыться в коробке, каждый раз вынимая из ее недр самую неожиданную вещицу (однажды мне попался великолепный зажим для денег, украшенный бижутерийными камнями под сапфир) и кладя ее на кровать, справа от себя. Не удерживался иногда и Мишка — прыскал над моими стилистическими ляпами. «Что там? Что такое?» — моментально реагировал я, и тогда он прочитывал вслух, и мы начинали смеяться уже вместе.

— Нет-нет, все это ведь можно в конце концов подретушировать, — заявил Мишка.

— В каком смысле? Неужели ты хочешь начать перепечатывать его на машинке?

— А почему бы нет? Ты не хочешь? Мы сделаем из него настоящее произведение искусства.

— Что-то не верится.

— Я тебе говорю. Можешь на меня положиться… А впрочем, как знаешь. Тебе решать.

Но как только Мишка понял, что его теория государства воплотилась на страницах моего романа, я уже перестал что-либо решать… Боже, как давно я уже не видел Мишку таким увлеченным! Он бегал по комнате туда-сюда, выполнял руками совершенно невероятные пассы, гримасничал, — словом, если раньше я упоминал, что Мишка по прошествии пяти лет изменился, то теперь прежний фантазер-кладезь сумасбродных идей возвратился едва ли не в более сильной степени. Ну как, скажите на милость, отказаться, разочаровать его — нет, никакой возможности уже не существовало в принципе, да и будь иначе, я не стал бы использовать ее.

— Мы сделаем из этого великое произведение, Макс! Великое, слышал меня? Ты заложил блестящий фундамент, осталось его обработать — и все готово! Это произведение станет классикой мировой литературы!

Что мне оставалось, кроме как смущенно повести бровью?

— Правда? Ты уверен, что не преувеличиваешь?

— Я? Преувеличиваю? Это вершина творчества: создать эпохальное произведение, которое станет читать весь мир. Ну а для того, чтобы захватить действительно всех — от мала до велика — существует несколько отличных приемов. Один из них — детективная интрига в сюжете.

— Да, точно. Детективная интрига! Тут ты прав! — я чувствовал, как и сам уже начинаю заводиться.

— И ее зачатки здесь у тебя тоже есть. Осталось только доработать. Я прав! О Боже, я прав, — едва ли не в счастливом бешенстве Мишка подскочил к столу, на котором стояла пишущая машинка, включил бра, — на потолок тотчас же уселся огромный радужно-таинственный махаон, — и, словно в подтверждение своих слов, Мишка четыре раза щелкнул по клавишам, одним пальцем, указательным; на чистом листе, вставленном в машинку, появилось буквы:

— Сти-ивен Сле-е-ейт… ми-иднайт хи-и-ит, — нараспев озвучил Мишка, повернувшись ко мне.

И тут произошла чрезвычайно странная вещь: по неизвестной причине радужный махаон на потолке стал подрагивать, едва ли не срываться с места.

Я взглянул на бра — оно, разумеется, было абсолютно неподвижным.

Пораженный, я снова перевел взгляд на тень, — она дрожала в такт кузнечному стрекоту за окном.

(Первое, что я сделал, когда очутился в комнате, отворил форточку; на меня пахнуло ночной аурой — смесью терпкости и остывающей теплоты, которую я по неизвестной причине не ощущал все то время, когда находился на улице).

— Эй, Мишка, смотри…

Ткнув пальцем в потолок, я прислушался; совершенная бессмыслица: как эта тень, этот махаон способен дрожать под действием звука, — скорее уж причина в каком-то постороннем источнике света. Но где этот источник?

Я подошел к окну и посмотрел; между тем, некое чувство подсказывало мне, что отгадки я не увижу. (В это время Мишка пристально наблюдал за мной, но вряд ли он даже понял, что так привлекло мое внимание, — я указал ему на «махаона», да, но, как известно, парадокс первоначально способен увидеть только один из его созерцателей; остальные воспринимают парадокс вместе с его объяснением — когда оно уже найдено).