– Да! Гомер! Но слепцы этого не видят и глухорожденные не слышат. Ты пойми, – продолжал он, – в то время как на Западе литература, падая из века в век, унизилась до жалкого романа и ничтожной повести, у нас на Руси Гоголь возрождает величие древнего эпоса! Дай срок, клянусь, я напишу об этом статью… Мир узнает и поклонится русскому Гомеру.

Юный оратор был совершенно трезв, несмотря на именинный обед. Этот главный глашатай древнего благочестия и будущего величия воскресшей в боге России не употреблял, как говорится в священном писании, ни елея, ни вина, ни даже кондового русского хмельного меда. Он был, как всегда, трезв и, как всегда, пребывал в опьянении восторга.

Лермонтов хотел было присоединиться к молодым людям, чтобы следить за продолжением необыкновенного разговора о Гомере – Гоголе, но неведомо откуда появился запыхавшийся Тургенев.

– Везде вас ищу, Михаил Юрьевич… Все общество – и прежде всего дамы – настоятельно требуют поэтической дани. Извольте, сударь, повиноваться… Господа, – обратился он к молодым людям, – обещаю вам экстраординарное пиршество: господин Лермонтов сейчас будет читать свои пьесы!

На площадке, укрытой деревьями, поэта уже ждали. Михаил Петрович Погодин, образуя центр оживленной группы, сидел на скамье, опершись обеими руками о трость.

– Сударыни! Господа! – пыхтел Тургенев. – Михаил Юрьевич отдает себя в ваше распоряжение…

Раздались аплодисменты и возгласы нетерпения. Усердно хлопал, ожидая чтения, первый московский актер Михаил Щепкин. Внимательно смотрел на поэта Вяземский. Дамы кидали на коренастого поручика взыскательные взоры. Юноши, только что беседовавшие о Гомере – Гоголе, заняли места подле них. В некотором отдалении, словно еще не решив вопроса, как ему быть, стоял Загоскин. Из аллей подходили запоздавшие.

– Я прочту из поэмы, – начал Михаил Юрьевич, – содержание которой почерпнул на Кавказе. Это повесть о горце, плененном в детстве. Он провел юность в монастыре. Однажды узник сделал попытку к бегству. Вот исповедь его:

Лермонтов начал медленно, оглядывая слушателей. Но вот речь его оживилась, и казалось, что говорит не герой поэмы, а сам поэт:

Словно удивленные этой страстной речью, тихо прошелестели над поэтом едва позеленевшие ветви. В первый раз раздался в погодинском саду голос, славивший битвы за волю. Стихи лились и лились. Это было и необычно и удивительно: Михаил Юрьевич не часто бывал так щедр… И тем необычнее казалась эта щедрость, что читал он совсем не близким людям. А кроме того, читал-то ведь поэт, отправляющийся в ссылку.

Общество слушало, не выражая своих чувств. Михаил Петрович Погодин подался вперед, еще сильнее опершись на трость.

В светлых глазах Константина Аксакова, не чуравшегося поэзии, были и восторг и испуг. Должно быть, по молодости, он не мог слушать с тем наружным спокойствием, с каким внимал исповеди мятежного героя хозяин дома на Новодевичьем поле.

Давным-давно подошел сюда и сам именинник. Не желая тревожить ни гостей, ни поэта, он слушал, укрывшись за вековечным деревом.

…По общему признанию, именины удались на славу.

Но Михаилу Петровичу Погодину не спалось. Уединясь в кабинете, он перелистывал страницы дневника, которому вверял самые сокровенные мысли. Что записать о Лермонтове? Пожалуй, самый отчаянный из всех современных сумасбродов. И выбрал же, прости господи, стихи! Они, теперешние, ни бога, ни черта не боятся… И вот проповедуют уже в собственном его доме! Дожил, многоуважаемый Михаил Петрович! А благонамеренные люди, оплот веры и закона, все еще медлят с журналом…

Погодин совсем было собрался заполнить новую страницу в дневнике, как в глаза бросилась недавняя запись. То был наделавший шуму случай расправы крестьян с помещиком. Правда, помещик удивил своими злодействами даже ко всему привыкших людей. Но ведь и в расправе над ним участвовали не только мужики, но и бабы, и даже девки…

Прочитал Михаил Петрович короткую запись, и стало ему страшно: неужто не понимают сумасброды, бредящие вольностью, что они играют факелом, который может испепелить Русь?..

Профессор так и сидел, не написав в дневнике ни одного слова. В тишине слышалось ему, как в мезонине все еще ходит, не зная покоя, дорогой гость Николай Васильевич. Погодин хотел было подняться к нему, но раздумал. Не очень любит щепетильный гость неожиданные вторжения…

А как оградить его от шатаний, как привести его к истине? Чем больше слушал Михаил Петрович «Мертвые души», тем чаще смущали его в последнее время беспокойные мысли. Коли так пойдет дальше, то и поэма Гоголя может стать поджигающим факелом.

А Николай Васильевич все собирает и собирает вековую скверну, да еще называет эту свалку поэмой…

Михаил Петрович встал на молитву и молился долго, прося создателя укрепить его силы в предстоящей борьбе. Он молился велелепно и многословно, но сосредоточиться не мог – в мезонине все еще слышались тихие шаги.

В московском доме Мартыновых спали чуть не до полудня, потому что барышни ежедневно выезжали на балы, словно торопились натанцеваться на целое лето.

Зимний сезон увеселений, в сущности, кончался. Кое-кто из москвичей уже выехал в имения. Мартыновы не торопились: одна из дочерей ожидала официального предложения руки и сердца.

По дому, погруженному в глубокий сон, бродили только горничные, готовившие барышням туалеты, да бодрствовала сама хозяйка дома. Отпив в одиночестве кофе, она взялась за письмо к любимому сыну.

С военной карьерой Николая Соломоновича Мартынова мать его связывала самые радужные надежды. Покойный отец семейства, Соломон Михайлович Мартынов, успел прибавить к захудалому дворянскому гербу лишь незавидную славу предпринимателя-откупщика. В дом пришли деньги, обеспечившие будущее сыну и приданое дочерям. Но мишурная позолота не может утешить сердце чадолюбивой матери-вдовы.

То ли дело блестящая карьера, ожидающая красавца сына! Он и начал службу неплохо – офицером лейб-гвардии кавалергардского полка. Из Петербурга он не замедлил отправиться на Кавказ, ожидая славы, почестей, чинов и орденов. Правда, Николай Соломонович вернулся в столицу без единой боевой награды, зато опять стал украшением лучших петербургских гостиных.

Мать семейства следила за успехами сына на светском поприще с новыми надеждами: Николаша мог сделать карьеру через женитьбу, пожалуй, даже скорее и лучше, чем на этом проклятом Кавказе. Опытная в житейских делах госпожа Мартынова свято верила в будущее сына: у Николаши никогда не закружится голова от благосклонных взоров какой-нибудь бесприданницы.

Оставалось только ждать из Петербурга желанных известий, но вместо того Николай Соломонович вдруг, по непонятным матери причинам, снова оказался на том же распроклятом Кавказе, да еще в каком-то казачьем Гребенском полку. Нечего сказать, хорош полк для красавца кавалергарда!