Причины такой неожиданной перемены были непонятны. Николай Соломонович отделывался ничего не говорящими фразами. Да и то сказать, с детства был молчалив рассудительный сын… Уехал – и теперь совсем редко пишет.

Когда госпожа Мартынова думает о своем любимце, ей кажется, что он совершает на Кавказе подвиг за подвигом, а начальство, забыв о петербургском гвардейце, ничего не видит и до сих пор ничем не награждает героя… Но кто же будет помнить в Петербурге о захудалом Гребенском полке! Сколько ни расспрашивает она знакомых, никто о нем ничего не знает.

А неугомонный Николаша, может быть, опять скачет где-нибудь навстречу пулям, и дела ему нет до беспокойства матери.

Госпожа Мартынова закрывает глаза и долго сидит так, прислушиваясь не то к свисту черкесских пуль, не то к биению собственного сердца. Потом протягивает унизанную кольцами руку к перу.

«Где ты, мой дорогой Николай? Я страшно волнуюсь за тебя. Здесь только и говорят, что о неудачах на Кавказе. Мое сердце трепещет за тебя, мой милый! Каждый вечер гадаю на трефового короля и прихожу в отчаяние, когда он окружен пиками».

Далее были отписаны сыну московские новости, сообщения о дочерях, об их успехах в свете.

Госпожа Мартынова писала не торопясь, пользуясь тишиной. Надо было известить сына и о том, что к Юленьке, по всем верным данным, вскоре будет свататься князь Лев Гагарин. Дело еще не было окончательно решено, но предполагаемый жених обладал такими связями в Петербурге и таким состоянием, что было очень трудно не поделиться этой радостью с кавказским героем…

Но тут новые заботы овладели матерью семейства. Если Юленька, младшая, выскочит замуж раньше, что будет с Наташей? Наташе исполнился двадцать один год, а на женихов никаких видов. Кроме того, строптивая Наталья того и гляди совсем выйдет из повиновения. Правда говорится, в семье не без урода.

Долго лежало на столе недописанное письмо. Потом, должно быть по какой-то связи с тревогами за Наташу, появились новые строки:

«Лермонтов у нас чуть ли не каждый день. По правде сказать, я его не особенно люблю. У него слишком злой язык, и хотя он выказывает полную дружбу к твоим сестрам, я уверена, что при первом же случае не пощадит их… Слава богу, он скоро уезжает; для меня его посещения неприятны. Прощай, дорогой Николай».

В доме все еще стояла полная тишина. Тогда мать семейства прислушалась и, не уловив в комнатах дочерей никакого движения, сделала приписку:

«Твои сестры спят, как обычно, я их еще не видела. Они здоровы и много веселятся; от кавалеров они в восторге…»

И набожно перекрестила грудь чадолюбивая дама: слава богу, среди этих кавалеров на днях не станет Лермонтова! Авось не скоро вернется с Кавказа.

Издавна тревожит ее – и больше всего за Наташу – это неприятное знакомство, завязавшееся по пензенскому землячеству. Этот большеголовый, мрачный юнец, будучи студентом Московского университета, стал постоянным гостем в их семье. Потом он учился в юнкерской школе в Петербурге вместе с Николаем и там вечно ему надоедал. Наконец, он опять явился перед девочками на Кавказе, в Пятигорске, когда всем семейством Мартыновы выезжали на Горячие Воды. Кажется матери, что именно Наташа неравнодушна к этому грубияну. Читает какие-то его стихи… Да, с Наташей творится неладное. Как ни трудно становится с женихами, мать готова отдать ее за кого угодно, готова видеть ее даже девицей-вековушей, только бы, – спаси и помилуй, матерь божья, – только бы не за Лермонтовым!..

Впрочем, мысль о таком замужестве показалась настолько нелепой, что госпожа Мартынова даже улыбнулась и, запаковав письмо, начала тщательно припечатывать сургучом.

– День добрый, милая маменька!

– Здравствуй, милуша… Как спала? Кто снился? Сказывай всю правду.

Наташа, свежая после сна, поцеловала мать. Была она очень хороша, но не броской красотой, а какой-то ласковой девичьей милотой.

– Представьте, маменька, никто не снился! Спала очень хорошо… Нет, нет, – вдруг вспомнила Наташа, – под самое утро приснился какой-то старик и долго грозил мне костлявым пальцем. Вот так! – и Наташа, подняв изящную руку, помахала перед матерью крохотным пальчиком.

– Поделом тебе, – отвечала мать, – хотя бы и за вчерашнее… Совсем было время уезжать, а ты никак не могла расстаться с этим Лермонтовым.

– С ним, маменька, не соскучишься…

– Сколько раз Николай тебя предупреждал! Сколько раз я тебе говорила! А ныне, милая, он судимый, вроде каторжного. Куда как хорош!

– Маменька! – возмутилась Наташа. – Опомнитесь! Ведь теперь Мишель прославленный сочинитель. У него в Петербурге целый роман напечатан.

– Роман? Час от часу не легче! Тогда, милая, я настрого приказываю: прекрати свои амуры! Не хватало еще этакого срама на мою голову… Немедля откажу ему от дома!

– А вот и не откажете… Что скажут люди, если вы выгоните товарища своего сына?

– Николай первый одобрит.

– Ничуть! Пусть он недолюбливает Мишеля, но надо же соблюдать приличия.

– Не тебе о приличиях говорить: чуть сама не вешаешься этому Лермонтову на шею!

– Маменька, как вам не стыдно! Неужто вы не понимаете, что знакомство с Мишелем, известным всей России, делает нам честь? А роман его, он сам говорит, был задуман после того лета, когда мы вместе жили на Горячих Водах… Вообразите, милая маменька, как это должно быть интересно!

– О господи! – всполошилась госпожа Мартынова. – Еще какую-нибудь карикатуру на нас намалевал…

– Плохо вы знаете Мишеля! Совсем наоборот… Кажется, там, в романе, есть кое-что и обо мне.

– Наталья! Пощади свою мать!

– Да ведь только намеком, маменька!

– Какой ужас! За какие грехи, владычица, терплю? Уж коли Мишель Лермонтов написал, так, наверное, еще хуже, чем у Пушкина, безнравственность. Запрещаю тебе читать!

Эти слова не произвели никакого впечатления на Наташу. Она стала ласкаться к матери, хитро улыбаясь.

– Я вам по секрету, маменька, скажу: Мишель обещал подарить мне свой роман.

– Прикажу горничной выбросить его в помойку.

– Ни одна горничная не найдет, коли я спрячу. Спасибо, что предупредили… Я уж и сама в книжную лавку ездила: «Не пришла еще, говорят, книжка господина Лермонтова из Петербурга». Слышите, маменька, так важно говорят: «книжка господина Лермонтова». А Мишель, маменька, совсем не зазнался, все такой же, как был.

– Ему, голубушка, только бубнового туза на спину не хватает! Да не беспокойся, непременно получит – и по заслугам. Нет, милая, теперь я возьму свои меры!

– Лучше поцелуйте еще раз свою послушную дочь. И идемте пить кофе, маменька! Я вам сама приготовлю по вашему вкусу. Сейчас и наша княгиня Гагарина выйдет… Ох, маменька, не губите вы Юлию! О князе ходят дурные слухи.

– А ты не всякому слуху верь. Молодой человек прекрасной фамилии, завистники, конечно, всегда найдутся.

– При чем тут завистники, коли князь карточных долгов не платит и против женщин интригует? За что он Воронцовой скандал в театре устроил? За ее прежнюю к нему любовь?

– Наталья! – Госпожа Мартынова совсем растерялась. – В наше время девушки о таких вещах не только говорить не смели, но и ведать не ведали. Откуда ты все это знаешь?

– Откуда бы ни знала, а если все это правда, так неужто вы Юлию погубите?

– Не суй нос не в свои дела! О князе мне знать. Женится – переменится.

– Никогда не переменится, маменька, низкий человек…

– А коли Юлия сама за него не прочь?

– Потому что дурочка еще ваша Юлия.

– Сама бы ты была поосторожнее с Мишелем… А может, ты, милая, за него замуж собралась? – мать в упор взглянула на дочь.

Наташа все еще стояла около кресла матери, одной рукой обняв ее. И вдруг госпожа Мартынова с ужасом почувствовала, что рука дочери, лежавшая на ее плече, чуть дрогнула.

– Наталья! – почти закричала мать. – Неужто ты совсем рехнулась?

Девушка медлила с ответом.

– Не бойтесь, маменька, – наконец сказала она, – я никогда не выйду за Мишеля.