А Михаил Петрович, вернувшись из города, тяжелыми шагами поднимается в мезонин, чтобы поздравить дорогого именинника. Гоголь немедленно попадает в объятия профессора. Погодин троекратно его лобызает и держит именинника так крепко, будто именинник стал полной его собственностью…

Михаил Петрович имеет на гостя дальние виды. Во-первых, надеется он зачислить писателя по славяно-русскому приходу; во-вторых, намереваясь возобновить в Москве издание воинствующего журнала, надеется украсить будущий журнал произведениями Гоголя, обращенного в московскую веру. Но еще далеки от воплощения эти тайные надежды, и профессору приходится освободить из дружеских объятий именинника, тем более что именинник давно делает к тому настойчивые попытки.

– Встретил я, – говорит Михаил Петрович, – непоседливого гостя Москвы… Кого? Да кого же, как не Александра Ивановича Тургенева! Можно подумать, что он ни днем, ни ночью не слезает с дрожек. Каждый день его где-нибудь встречаю… Так вот, просил Александр Иванович тебя поздравить, – Погодин хотел сызнова расцеловать именинника, но тот, будто не заметив его намерения, деликатно уклонился, – и поручил передать тебе, что привезет с собой нежданного гостя.

– Кто таков?

– Поэт Лермонтов, ссылаемый по высочайшему повелению на Кавказ, – отвечал Погодин. – Объявил мне об этом хлопотун Тургенев так, будто едет к тебе по меньшей мере Гёте, Байрон или сам Шекспир.

– Душевно рад, – отвечал Гоголь. – Почти кончил чтенье его романа и много об авторе думал. Большое тебе спасибо, Михаил Петрович, что снабдил меня этой книжкой! В московских лавках ее и до сих пор нет!

– Не велика печаль… Вот ужо соберемся с силами, выпустим журнал, тогда поговорим о том, кому дано право зваться на Руси героями нашего времени…

Гоголь промолчал, сделав вид, что обратился к списку приглашенных, который он просматривал до прихода Погодина.

– А, именинный реестр! – Погодин улыбнулся. – И по всей канцелярской форме… Можешь украсить его именем Лермонтова, если только имя это может способствовать украшению. – Михаил Петрович бесцеремонно взял список из рук писателя. – Дай-ка и я для порядка гляну. Чай, все-таки хозяин дома… «Князь Петр Андреевич Вяземский, – читал он. – Михаил Семенович Щепкин, Михаил Федорович Орлов…» – Дойдя до этой фамилии, Погодин кисло улыбнулся. – Ну на что тебе этот превосходительный, но всеми забытый бунтарь? Ходит по Москве, как тень проклятого тысяча восемьсот двадцать пятого года, правда, ускользнувший от возмездия, словно и впрямь бесплотная тень… А дам-то, дам наприглашал, греховодник! – вдруг воскликнул Погодин. – Не букет, а целый цветник! Надобно и мне пойти прибраться к этакому торжеству…

– Ай да молодец Тургенев! – воскликнул Гоголь, оставшись один.

Только Тургенев мог разыскать в Москве проезжего человека, один Тургенев мог привести его, незваного, но желанного, на именины. Один Тургенев мог всякого уговорить.

Лермонтова не надо было уговаривать, хотя он только накануне доехал до Москвы. Чудом было бы, пожалуй, если бы он через час-другой не встретил вездесущего и всюду поспевающего Тургенева.

Гоголь всегда вспоминал о Тургеневе с теплотой. Это был тот самый Александр Иванович Тургенев, который когда-то хлопотал об определении Пушкина в Царскосельский лицей, а потом, единственный из друзей поэта, бросил горсть мерзлой земли на его гроб. Он был единственный, кому было разрешено проводить Пушкина в последний путь…

Пушкин! Никогда не исцелится от скорби своей Николай Гоголь… Пушкин! При имени этом он ниже опускает голову и прикрывает глаза.

Долго медлил Гоголь с приездом на осиротевшую родину: не мог представить себе Россию без Пушкина. Нет, никогда не исцелится он от этой скорби…

Так сидел именинник в мезонине, наедине с собой, отдавшись горестным воспоминаниям.

А на безоблачном майском небе вдруг появилась, неведомо откуда взявшись, быстролетная, захожая тучка. Туча растет и грозится захватить чуть не полнеба. За открытым окном встревожились птицы.

Николай Васильевич поспешил в сад. У накрытых столов суетилась прислуга. Все с тревогой поглядывали на небо: польет или не польет? Гоголь тоже поднял голову и долго взирал на незваную гостью. Потом осмотрел столы и, не отдав никаких новых распоряжений, отправился к повару. Здесь произошел последний, генеральный смотр. Николай Васильевич проверил, как заложена кулебяка, отведал соусов и подверг повара такому обстоятельному допросу, что повар, нанятый из Английского клуба, долго дивился осведомленности заказчика.

Между тем и следа вешней тучки не осталось на сияющем майском небе. Час званого обеда приближался.

Глава вторая

Именинник расцеловался с Тургеневым, а Лермонтову крепко пожал руку.

– Встречались с вами, Михаил Юрьевич, у почтеннейшего Владимира Федоровича Одоевского.

– И на музыкальных собраниях у графа Виельгорского, – добавил Лермонтов, приветливо улыбаясь.

– Как же, как же! Очень помню. Даже завидовал вам, Михаил Юрьевич! Кто так умеет слушать музыку, тот приобщен к тайнам наслаждения ею. Я думал даже, что вы принадлежите к счастливым ее избранникам…

– Прошу простить, что взял смелость, Николай Васильевич, явиться к вам без зова. Оправдываю себя той мыслью, что так поступил бы на моем месте каждый.

Гоголь слушал внимательно и, когда кончил Лермонтов, сделал к нему движение, словно хотел его обнять. Чуть смутившись этого неожиданного движения, он кончил тем, что протянул Лермонтову обе руки.

– Отныне, надеюсь, будем часто встречаться на общем пути, как бы далеко ни раскидывала нас судьба. И разговор к вам, Михаил Юрьевич, имею… Однако милости прошу к столу!

Гости уже съехались, и автору «Мертвых душ» более не пришлось беседовать с автором «Героя нашего времени».

Николай Васильевич, приглашая собравшихся к закуске, еще раз окинул взором яства и пития. Именинный стол походил на искусную западню, которой никто не минует. К осетру теснилась белужина; сельдь всяких пород живописно играла вокруг жбанов с паюсной и свежей икрой; сыры, балыки, мясное составляли разнообразный фон, достойный кисти искусного живописца. Все предусмотрел хлебосольный именинник: кто проскочит мимо копченостей или рыбного, тот все равно попадется на сычуге, или рыжиках, или на ином солении… Нет, никто не сумеет пробиться без предварительных трудов к румяной, сочащейся кулебяке.

Гоголь почти не садился. Потчуя гостей, он аттестовал каждое блюдо таким замысловатым монологом, что вызывал общий хохот. Дальние гости прикладывали руку к уху и тщетно взывали к тишине. Но им отвечали только новым взрывом смеха – Николай Васильевич начинал похвальное слово какому-то диковинному, по собственному рецепту изготовленному соусу, который до сих пор, и совершенно несправедливо, оставался в тени…

С именинником состязался знаменитый московский актер Михаил Семенович Щепкин – лучший городничий, по мнению самого Гоголя. Щепкин, оглядывая стол, то начинал, играя вилкой, знаменитый монолог: «Я пригласил вас, господа, с тем…», то, кому-то подмигнув, требовал бутылку-толстобрюшку…

Тосты, сменявшие друг друга, были кратки. Каждый знал, что Гоголь пуще смерти боится торжественных речей.

– Поднимем бокалы за именинника, за его здоровье и за русскую словесность…

Михаил Николаевич Загоскин, изловчась, первый чокнулся с виновником торжества. Да и кому мог уступить право первородства именитый романист? По благодушию своему, казалось, забыл Михаил Николаевич давнюю обиду, когда щелкопер Хлестаков, по воле Гоголя, объявил себя автором знаменитого загоскинского романа «Юрий Милославский». Да и стоит ли обижаться? С тех пор написал Михаил Николаевич новые романы – и «Рославлева», и «Аскольдову могилу», и «Тоску по родине»… А их уже не присвоит никакой Хлестаков, шалишь!

Едва чокнулся с именинником Михаил Николаевич, как Гоголь, чуть поведя на Загоскина бровью, пошел с бокалом в руке к поручику пехотного Тенгинского полка, сидевшему в отдалении.